Для этого романа – в пируэтах фантазии, во вспышках смеха, тридцать лет трагически таимого, едва не растоптанного, – рост ли в рост написана статья? Опять подражательная старомодная замедленность, кружной путь пересказа, манерная эпиграфичность (накопилось эпиграфов про запас – куда их деть-то?), – а мыслей, скачущих как воландовская конница, – нет! а разгадки загадочного романа – нет! Эта завороженность нечистой силой – уже не в первой книге, и это сходство с Гоголем, уже во стольких чертах и пристрастиях таланта, – откуда? почему? И что за удивительная трактовка евангельской истории с таким унижением Христа, как будто глазами Сатаны увиденная, – это к чему, как охватить?..

Да что там, да куда там! – возражает Лакшин. – И за эту-то статью, с реверансами, чуть голову не отгрызли. Ну правда, правда… Но вот опаска: сносно, если только пишешь так, при нагнутой шее, – а что, если и думаешь не выше, не шире? В ноябре 1968 всё это о статье я высказал Лакшину, и он ответил:

– Я не хочу сослаться на то, что мне что-то не дали из-за цензуры говорить. Я умею всё сказать и при цензуре.

Так это – всё?..

И что ж теперь, если эта статья подписана к печати 19 августа, а в ночь на 21-е начинается чехословацкий ужас, а 23-го, когда ещё сигнального экземпляра нет, а весь тираж и ничего не стоит пустить под нож, – звонят из райкома партии и требуют незначащей формальности, ни к чему не обязывающей резолюции в поддержку оккупации, которая всё равно и без этого произошла и победила, – почему бы этой резолюции не дать? с каким склонением поедешь на дачу к Твардовскому?

Может быть, не всё так именно Лакшин думал – но так делал.

А Твардовский, недавно именно так думавший и веривший, – вот стал переколыхиваться, переливаться, не помещаться.

И с тех месяцев 1968, когда я кончил «Архипелаг», и Твардовский так зримо углублялся, искал, – потянуло меня дать ему прочесть. Это нужно было ему – как опора железная, это заменило бы ему долгие околичные рысканья по нашей новейшей истории. Но препятствия были:

– меньшее: доставить «Архипелаг» из глубокого укрытия и те 5 дней, какие А. Т. будет его читать, жить с ним вместе, не упускать книгу из виду;

– большее: при первой же нетрезвости он не удержится, станет делиться впечатлениями – и потечёт, потечёт мой хранимый, мой самый тайный. (Почему-то подозревая такую же человеческую слабость – неспособность держать тайны, я и Ахматовой не мог дать читать своих скрытых вещей, даже «Круга», – такому поэту! современнице! уж ей бы не дать?! – не смел. Зря. Так и умерла не прочтя.)

Всё же на ноябрь договорились мы, что привезу я Трифонычу «Архипелаг». Однако к моему приезду он не оказался на ногах, появился, тут же опять на чьём-то юбилее распил коньячка, снова ослаб. Потом не приехал в редакцию из-за того, что оборудовал у себя на даче какую-то комнату – книжный шкаф.

И спрятал я «Архипелаг».