Но в том-то и дело, что марксизм не был для «Нового мира» принудительным цензурным балластом, а так и понимался, как учение Единственно Верное, лишь бы было «исходно чистым». Так и атеизм, очень необходимый для этого выступления, был своеродным, искренним убеждением всей редколлегии «Нового мира», включая, увы, Твардовского. И потому не случайны были и не показались им ошибочными аргументация и тон этого позорного выступления журнала – так незадолго до его конца. (Говорят, Дорош был против этой статьи.)

В исходном замысле, ещё не перенесенном на бумагу, ещё обсуждаемом в кабинете, очевидно были у новомирцев и вполне правильные соображения: «эта банда» кликушески поносит Запад не только как капиталистический Запад (такого марксистам не жалко, и Дементьеву тоже), а как псевдоним всякого свободного веяния в нашей стране (вопреки марксизму, эти передовые веяния почему-то поддерживаются именно обречённым Западом), как псевдоним интеллигенции и самого «Нового мира». В статьях «Молодой гвардии» что-то слишком подозрительно выпячиваются «народные основы», церковки, деревня, земля. А в нашей стране так это смутно напряжено, что произнеси похвально слово «народ» – и уже это воспринимается как «бей интеллигенцию!» (увы, образованщину на 80 %, а из кого народ состоит – и вовсе неведомо…), произнеси похвально «деревня» – значит угроза городу, «земля» – значит упрёк «асфальту». Итак, против этих тайных, невысказанных угроз защищая себя под псевдонимом интернационализма и пользуясь всеми ловкостями диалектического марксизма, – в бой, Александр Григорьич!

И вот, с профессорской учёностью, легко находя неграмотное и смешное в статьях молодогвардейских недоучек (да ведь двадцать пять этажей голов срубили в этом народе, удивляться ли мычанью лилипутскому?), тараном попёр новомирский критик в пролом проверенный, разминированный, безопасный, куда с 20-х годов бито всегда наверняка, и сегодня тоже вполне угодно государственной власти.

Критик помнит о задаче, с которой его напустили, – ударить и сокрушить, не очень разбирая, нет ли где живого, следуя соображениям не истины, а тактики. Начиная с давней истории: без тряски не может он слышать о каких-то «пустынножителях, патриархах…»; или допустить похвалу 10-м годам, раз они сурово осуждены т. Лениным и т. Горьким; уже по разгону, по привычке, хотя к спору не относится, – дважды охаять «Вехи»: «энциклопедия ренегатства», «позорный сборник»; заодно лягнуть Леонтьева, Аксакова, даже Ключевского, «почвенничество», «славянофильство», – а что противопоставим? нашу науку. (Ах, не смешили б вы кур «вашей наукой»! – дважды два сколько назначит Центральный Комитет…) Впрочем, учит партия (только с 1934 года) от наследия не отказываться – и в наследие широко захватывает Дементьев «и Чернышевского, и Достоевского» (один звал к топору, другой к раскаянию, надо бы выбирать), да хошь «и Троицу Рублёва» (после 1934 тоже можно).

Ото всего церковного шибче всего трясёт критика-коммуниста: и от порочного «церковного красноречия» (высшей поэзии!) и от каких-то «добрых храмов», «грустных церквей» у поэтов «Молодой гвардии». (Уж там какие ни стихи, а боль несомненная, а сожаление искреннее: уходит под воду церковь –

А Дементьев холодно и фальшиво: «Событие совсем не из весёлых», но не надо «состояния экзальтации», «церковная тема требует более продуманного и трезвого подхода».