Это прозвучало уверенно-номенклатурно. Логика! – если в 1965 арестован роман – как можно утверждать, что автор не был полицаем в 1943? (Да не это, конечно! А – силы он не имел печатать моё опровержение, и надо было самому себе благовидно объяснить отказ: как будто по убеждению.)

Я сидел потерянный, вяло отвечал, а Твардовский долго меня упрекал:

1) как я мог, не посоветовавшись с ним, послать за эти дни ещё три жалобы ещё трём секретарям ЦК – ведь я этим оскорбил Петра Нилыча Демичева и теперь ослаблю желание Петра Нилыча помочь мне.

Он так пояснил: «Если просят квартиру у одного меня – я помогаю посильно, а если пишут: “Федину, Твардовскому”, я думаю – ну, пусть Федин и помогает».

И он видел здесь сходство? Как будто размеры события позволяли размышлять о каком-то «оскорблении», о каких-то личных чувствах секретарей ЦК. Да будь Демичев мне отцом родным – и то б он ничего не сдвинул. Столкнулись государство – и литература, а Твардовский видел тут какую-то личную просьбу… Я потому поспешил послать те три письма (Брежневу, Суслову и Андропову), что боялся: Демичев – тёмен, он, может быть, шелепинец, он прикроет моё письмо и скажет – я не жаловался, значит – чувствую себя виноватым.

Уж А. Т. прощал моей человеческой слабости произошедшую всё-таки огласку, что я не удержался, кому-то сказал об аресте романа. (Не удержался!.. – я специально пошёл в консерваторию на концерт Шостаковича и там рассказывал о своей беде.) Но:

2) если б я с ним посоветовался, кому ещё послать жалобу, он, А. Т., порекомендовал бы мне обратиться прямо и непосредственно к Семичастному (министру ГБ). Зачем же его обходить?

Я отдёрнулся даже: вот это – никогда! Обратиться к Семичастному – значит признать суверенность госбезопасности над литературой!

И снова, снова и снова не мог Твардовский понять:

3) как я мог в своё время отдать пьесу в «Современник», вопреки его совету?..

Как важно было ему именно сейчас рассчитаться с этими «гангстерами сцены»! Как важно было упрекнуть меня именно в мой смутный час! И ещё:

4) как мог я положить хранить святого «Ивана Денисовича» рядом с ожесточёнными лагерными пьесами? (Ведь тем самым я бросал тень не только на «святого Ивана Денисовича», но и на «Новый мир»!) И ещё:

5) почему я не получал московской квартиры в своё время, «когда мог получить особняк»? И:

6) как мог я разрешить «Семье и школе» печатать мои «Крохотки»?

И наконец, чрезвычайно важно, очень ново (угрюмо, без улыбки и в совершенной трезвости):

7) зачем я стал носить бороду? Не для того ли, чтобы сбрить при случае и перейти границу? (Не упустил передать мне и чьего-то высшего подозрения: зачем это я добивался переехать в «атомный центр» Обнинск?..)

Повторительность и мелочность этих упрёков была даже не мужской.

Я не отбивался. Я не рассчитал каната, сорвался и достоин был своего жалкого положения.

И только то дружеское движение было у А. Т. за весь этот час, что он предложил мне денег. Я не взял, – не от безденежья я погибал…

Взял я под мышку свой отвергнутый безпризорный роман и спустился к новомирскому курьеру-стукачу осургучить папку (тоже рабский расчёт: когда придёт ГБ – пусть видят, что читать не давал). Впрочем, сутки ещё – и я догадался отдать его в официальный литературный архив – ЦГАЛИ.

Минувшую неделю, – горе горюй, а руками воюй, – я занят был спасением главных рукописей и всего непопавшего, затем – предупреждением людей, чтобы перестали мне письма писать.