Она как будто уловила мои мысли, стрельнула взглядом, от чего у меня прямо мурашки поползли по спине. Как раньше я не мог понять, где стержень моей жизни!.. Но вот теперь понял, кажется. И она не просто же так сюда примчалась, не как сопровождающий медработник! То есть, и так тоже, но это же не главное…

Она сидела ко мне в полупрофиль, я бросал на нее незаметные взгляды, подозреваю, что она тоже, когда я этого не видел, и магия единения, одного мира на двоих для мужчины и женщины неотвратимо окутывала нас. Я чувствовал это, она, не сомневаюсь, тоже, подозреваю, замечал это и Степаныч — со стороны, но житейская мудрость позволяла ему делать верные выводы.

Меж тем подобрались сумерки, из приоткрытых окон потянуло вечерней прохладой, даже звуки улицы как-то поменялись, что ли. Степаныч глянул в окно, промолвил:

— А не пора ли, братцы, подумать о ночлеге?.. То есть вы-то посидите, поболтайте, а я что-то здорово притомился с дороги, мне бы самое то вздремнуть… Я и на полу пристроюсь, ничего, нормально будет, не привыкать.

По правде сказать, я сам толком не знал, что в этом доме есть, чего нет, но недолгие поиски привели к обнаружению в кладовке раскладушки — почти обязательного атрибута среднестатистической советской квартиры, ну а с такой базой соорудить приемлемое ложе труда не составило, и Степаныч отправился на боковую, подозреваю, не столько от усталости, сколько от благородного желания оставить нас наедине.

…Мы заварили чай, пили его, и как-то не сразу решились говорить о том, о чем хотелось, перекидываясь пустячными комментариями. Но вот решились:

— Слушай… — мне было трудно взглянуть ей в глаза, — я ведь правильно понимаю, что ты сюда поехала не ради медицинской службы… ну, ты поняла, о чем я.

— Конечно, — тоже пряча взгляд, ответила она. — Знаешь, после твоего отъезда у меня несколько дней какие-то странные были, я почти ничего из них не помню. Угар какой-то, дымка… не знаю, как назвать. Как будто мозг отказывался соображать. Воспринимать реальность, — вдруг выдала она философскую фразу. — Может, так и надо, кто знает!

— Вполне возможно, — сказал я на полном серьезе.

— Да… Честно говоря, не знаю, сколько так дней прошло. Три, четыре?.. А потом вроде бы стало рассеиваться. И думаю: Господи, какая дура! Ну чего гордилась, чего пыжилась?!

Тут она вздохнула и засмеялась одновременно:

— Ну, а когда очухалась, пришла в себя, то чем занялась?.. Не поверишь! Начала усердно тренироваться. ОФП, как вы говорите. Бег, приседания, отжимания, всякие прочие упражнения…

— Почему не поверю? Очень разумный шаг, верю на сто процентов, — я улыбнулся.

— Разумный, да. Очень полегчало. Ну, а потом пошла к Степанычу… — она тоже улыбнулась и развела руками.

Я уткнулся в чашку, отпивал маленькими глотками, и опять мне трудно стало поднять глаза. А говорить еще труднее, но все же с запинками я произнес:

— Так… так выходит, ты решила, что жить на этом свете нам надо вместе? Отныне и навсегда. Так?

Она ответила не сразу. Так трудно бывает иной раз произнести самые простые слова!

— Да, — наконец сказала она едва слышно. — А ты… так не считаешь?

— Считаю, — я ответил без малейшей паузы. — Вернее, не считаю, а знаю. С этой минуты и навсегда. Да.

…Оставшиеся дни до турнира так спрессовались, что потом я не раз вспоминал Лидины слова о ее минувших ростовских днях: дымка, угар… Нет, у меня так не было, было иначе: огромный объем информации, забот, хлопот: продолжавшие прибывать участники, их размещение, нехватка афиш, разговоры с судьями — все они пришли из бокса, и мне стоило немалого труда втолковать им правила ММА, многие просто начинали возмущаться: как так, бить лежачего, вы совсем тю-тю?! — и мне приходилось постоянно и терпеливо разъяснять, что задача судьи как раз определить правильный момент, когда участник не в состоянии оказывать сопротивление — ну, опыт бокса тут работал, другой вопрос, что надо было это уметь поймать и в случае удушающих, болевых приемов… Да и в боксе нокдаун отсчитывают, когда соперник коснулся тремя точками.