Лоренцо перебросил через плечо длинные косы.

– Привет.

Эдди взглянул помощнику в глаза, желая проверить, не одурманен ли тот наркотиками или алкоголем, но Лоренцо потупил взгляд, без слов забрал у пастора швабру и принялся мести пол. Все навахо отличались скрытностью, но Лоренцо был хуже других: одиночка, молчун, себе на уме. Угадать, не замышляет ли он чего дурного, совершенно не представлялось возможным. Единственное, что наверняка никогда не покидало его мыслей, были наркотики и выпивка. Эдди в жизни не слышал, чтобы Лоренцо произнес законченное предложение, и ума не мог приложить, как такой дикарь пусть всего полгода, но учился в Колумбийском университете.

Отойдя в сторонку, Эдди стал наблюдать за Лоренцо. Мел индеец хуже некуда, оставляя за собой целые полосы песка. Эдди насилу подавил в себе порыв теперь же заговорить об исчезающих деньгах. Ему даже на еду едва хватало средств, а чтобы заплатить за бензин, предстояло снова у кого-нибудь брать в долг. Лоренцо же, вне всякого сомнения, спускал украденные у Господа деньги на разного рода отраву. Представляя, что необходимо вывести негодяя на чистую воду, Эдди приходил в сильное волнение. Но для выяснения отношений еще не настало время: сначала следовало получить доказательства от лавочника. В противном случае мальчишка – отъявленный лгун – отвергнет любые обвинения. Что тогда делать Эдди, если будет нечем подтвердить свою правоту?

– Когда дометешь, пожалуйста, рассортируй одежду. – Он указал на несколько коробок, прибывших в пятницу из церкви в Арканзасе.

Лоренцо что-то проворчал себе под нос, из чего Эдди заключил, что его просьбу услышали. Он еще некоторое время наблюдал за нерадивым помощником. Лоренцо, высокий и стройный, без зазрения совести воровал деньги на разные гадости у человека, который едва сводил концы с концами.

Эдди трясло от гнева, однако он, не сказав ни слова, вышел из церкви и направился в трейлер, чтобы приготовить скудный завтрак.

– Как тебя зовут, дружок?

Конь негромко заржал в ответ, наклонил голову и набрал в рот следующую порцию овса.

В противоположном конце конюшни загремело ведро. Форд повернулся и увидел высовывающуюся из последнего стойла голову. Кейт Мерсер.

Несколько мгновений они, не мигая, смотрели друг на друга.

– С добрым утром, – произнес Форд, заставляя себя улыбнуться.

– С добрым утром.

– Заместитель руководителя проекта, специалист по теории струн, отменный повар… еще и ухаживаешь за лошадьми? У тебя море талантов. – Форд старался говорить в непринужденно-дружеском тоне, а сам думал о том, что ему известно и о других дарованиях Кейт, о которых теперь вспоминать не следовало.

– Можно сказать, да.

Она выпрямилась, провела по лбу рукой в резиновой перчатке и, взяв ведро с зерном, направилась в сторону Форда. В ее блестящих волосах желтела соломинка. На ней были узкие джинсы и старая джинсовая куртка поверх белоснежной мужской рубашки с расстегнутыми верхними пуговицами. Форд взглянул на выглядывавшую из-под рубашечной ткани округлую грудь, сглотнул слюну и почувствовал, что надо срочно что-нибудь сказать.

– Ты подстриглась.

– Волосы растут, как у всех нормальных людей.

Отвечать на остроту Форд не стал.

– Тебе идет, – мягко сказал он.

– Это моя личная версия традиционной японской прически.

Волосы Кейт всегда были больной темой. Ее мать-японка не хотела, чтобы Кейт вела себя хоть в чем-нибудь по-японски, а потому не позволяла никому в доме разговаривать на японском и настаивала на том, чтобы Кейт ходила с распущенными волосами, как американки. Кейт с матерью не спорила, но бунтовала, когда та начала прозрачно намекать, что Форд может стать прекрасным американским мужем ее дочери.