Серков поднялся и, небрежно захватив подписанный пропуск, не спеша и как-то привычно, по-хозяйски распахнул дверь и вышел из кабинета, при этом вполне дружески и чуть снисходительно простился с Цветковым, словно и не было между ними никакого несогласия. Это была, как знал Цветков, самая опасная форма прощания у высокого начальства. Мол, всего хорошего, но я за твоё благополучие не ручаюсь.

Фёдор Кузьмич минуту задумчиво сидел в своём кресле, вертя по привычке в руке сложенные очки и стараясь успокоиться после этого неприятного, тягостного и напряжённого разговора «с хвостом», как он выражался, то есть со всякими возможными и тоже неприятными последствиями. Потом он вздохнул, ожесточённо потёр ладонью короткие седоватые волосы на затылке, что всегда означало у него крайнее неудовольствие, и взялся за телефон.

Через минуту к нему в кабинет вместе с Лосевым зашёл, почти даже вбежал невысокий, Лосеву по плечо, полноватый и немолодой, однако весьма энергичный, просто даже суетливый человек с лучезарной, широкой улыбкой на розовом от загара, пухлом лице. Копна рыжеватых волос была небрежно откинута назад, открывая высокий, глянцево-чистый лоб. Вид у человека, появившегося в кабинете, был такой восторженный, словно ему выпало великое счастье увидеться наконец с Цветковым и он переполнен к нему благодарностью за это. Он так и воскликнул, торопливо подходя к столу и протягивая обе руки для пожатия:

— Благодарю, благодарю, товарищ полковник! Рад встретиться, сердечно рад! А с товарищем Лосевым, я надеюсь, мы уже подружились. Поздравляю с таким выдающимся сотрудником, от всей души поздравляю. Наслышан, знаете, наслышан.

— Птицын Ной Герасимович, — представил его Лосев, делая усилие, чтобы не рассмеяться.

При всём своём плохом настроении Цветков не удержался от улыбки.

— Присаживайтесь, Ной Герасимович, — добродушно и чуть церемонно сказал он, указывая на стул возле своего стола. — Чем обязан?

— Мы с товарищем Лосевым, — доверительно начал Птицын, опускаясь на стул, — всё уже обсудили в отношении этого злосчастного кулона. Это… Это действительно мой подарок… Так сказать, сердечному другу. Словом, честно вам скажу — любовь, — уже совсем интимно поделился он, прижав пухлые руки к груди и конфузливо улыбаясь. — Моё горе и моё счастье, вот так я бы сказал. Но хватит об этом, — он решительно взмахнул рукой. И сам себе как бы ещё раз приказал: — Хватит. Для чего я пришёл к вам? Требуют уточнения два пункта. Чтобы, так сказать, не оставалось сомнений. Да-да, вот именно — сомнений. Первое, — лицо его стало грустным, — это кончина уважаемого Семёна Прокофьевича. Грубо говоря, убийство. Уверяю вас, то есть просто клянусь, что мои отношения с Ларочкой, его бывшей женой, к этому факту отношения не имеют. Решительно не имеют, категорически! Я, к вашему сведению, за всю жизнь мухи — мухи! — никогда… Ни в коем случае!..

— Погодите, Ной Герасимович, — остановил Фёдор Кузьмич распалившегося Птицына. — Вас решительно никто не подозревает…

— Но можете подозревать, можете!

— Да не подозреваем, поймите.

— Однако имеются основания! И я категорически протестую! Ка-те-го-ри-чески! — отчеканил он, взмахнув рукой, и на глаза его вдруг навернулись слёзы.

Птицын полез за носовым платком, трубно высморкался и промокнул глаза.

— Нервов моих просто не хватает, — жалобно сказал он. — Ларочка права.

— А что она говорит? — участливо спросил Лосев.

— Что мне надо всё бросить и уехать.