— Зачем Юрий Львович? Юрий-то Львович у нас скрипач, так на рояле тренькать не его дело, только разве ради удовольствия когда. А это баринов товарищ к нам гостить приехамши.

— Господи, играет-то, играет-то — равно ангелы поют в высях! Ай, заслушалась я, Матрена Дементьевна, и, кажись, голову последнюю с этой музыкой потеряла! Ведь по делу я сюда бежала-то… Дарья Васильевна Веню ищет, не у вас ли он? Пущай скорее бежит домой, стряслось у них что-то. Сама-то не в себе. Встретила меня во дворе, это, Дарья Васильевна, а саму краше в гроб кладут: бела-белёшенька. «Бежи, говорит Лизутка, за Веней, разыщи его беспременно. Беда у нас, говорит, стряслась». А какая беда, так и не сказала. Ну, я сюда прямехонько. Думала здесь найти, а услыхала музыку и очумела ровно. Ну, побегу дальше, прощайте, Демьяновна.

С этими словами Лиза исчезла, а Матрена направилась в комнату.

— Венюшка, — окликнула она мальчика, утонувшего в полумгле комнаты. Его маленькой уродливой фигурки сейчас почти не было видно в темном углу, и только дивные, могучие звуки, исторгаемые им из инструмента, по-прежнему носились в темноте.

— Венюшка. Ступай домой. Твоя мать зовет тебя. Лизутку присылала. Неладное, говорит Лизутка, у вас что-то стряслось. Ступай, мой голубчик.

— Неладное? Что неладное? С мамашей что? Опять сердечный припадок у мамаши?

Веня вскочил с табурета и взволнованный стоял теперь перед Матреной.

— Мамаше худо?

— Нет, нет, она, кажись, здорова. Говорю, с Лизой во дворе встретилась. Другое что-то…

«Господи, что же другое-то? Неужто же с папой что, недаром два месяца нет от него известий. Давно бы ему, по-настоящему, вернуться на зимовку надо бы, а его все нет».

Эта мысль показалась до того чудовищной Вене, безгранично любившему своего отца, что почти лишила сил мальчика. Он весь ослабел как-то и, согнувшись под тяжестью страшного предчувствия, через силу доплелся до дверей своей квартиры.

Обычно запертая на ключ, она была сейчас открыта настежь, и из второй комнаты до ушей Вени доносились голоса. Один из них он узнал сразу. То был голос его мачехи. Другой, слабый, чуть слышный, принадлежал какому-то мужчине, не знакомому ему, Вене.

Этот глухой и слабый голос говорил с трудом, продолжая, очевидно, начатую беседу.

— С этого и началось, Васильевна. Прохватило, то есть, как следует быть, ну, и сшибло с ног, словно подкосило. Сволокли в больницу. Два месяца промаялся там, доктора уж вовсе отчаялись. Чудом от смерти спасся, Васильевна. Слышь, легочное воспаление было, да такое сильное, что и не приведи Господь. И посейчас кашель мучит. В тепле-то еще ничего, а чуть посырее либо похолоднее на дворе — и просто всю грудь разобьет в лучшем виде. Доктора-то наказывали: «Нельзя, говорят, вам на Севере жить. Либо в Крым поезжайте, а нет — куда на юг, в деревню, подальше. Не то, говорят, здесь вам, Иван Дубякин, крышка», значить, капут…

— Иван Дубякин! — как эхо, машинально повторил у порога Веня. — Господи, да неужто это он? Папочка?

Что-то словно подтолкнуло вперед мальчика. Что-то сжало ему горло. Потом отпустило немного и с тихим придушенным криком: «Папа, мой папочка!», Веня вбежал в комнату.

— Венюшка! Божие дитятко! Сынушка мой! — глухо прозвучало ответным криком.

Высокий, очень худой и очень бледный бородатый человек поднялся со стула при виде вбежавшего Вени и прижал его к груди.

— Сынушка мой, родимый мой, а я уже не чаял свидеться!

Крупные слезы катились по впалым щекам Ивана Павловича Дубякина, в то время как счастливая улыбка морщила его сухия синеватые губы. А Веня, целуя отца, с мучительной скорбью отмечал страшную перемену в этом еще недавно бодром, сильном человеке.