Он не мог уразуметь причину, цель, мотив ее теперешнего нелепого и безрассудного поведения. Его сбивали с толку все эти взрывы хохота, очи долу, притворство, постоянная готовность к бегству, колкости и пренебрежение, сочетание смелости и замкнутости. Внешность изменилась, но манеры остались те же — странные, абсурдные. Каштор ломал голову, но так и не мог понять, что к чему. Если бы речь шла не о девчачьих глупостях, то могло показаться, будто это намеки, хитрости женщины, взрослой проститутки, что тут есть какая-то далекоидущая цель.

С тех пор как он увидел, что она обернулась и рассмеялась, с того самого момента из головы его исчезли все прочие мысли, а в сердце осталось одно лишь желание — без Дивы жить не стоило, да это была бы и не жизнь. Но он пришел в отчаяние, когда понял, — а это было очень легко понять, — что и Баштиау да Роза добивался ее. Светлая борода и усы, густая вьющаяся шевелюра, красное лицо гринго, настоящего европейского гринго, а не черномазого турка, почти такого же смуглого, как и любой метис-грапиуна. У каменщика было явное преимущество. Она не являлась француженкой, эта смуглая девчушка из Сержипи, и должна была предпочесть негру белого с голубыми глазами. Только француженки — уж он это знал и видел тому доказательства — были в состоянии по достоинству оценить черную расу. Но и это не заставило его сдаться. Покориться, отказаться от борьбы — это было не в его природе, да еще когда призом в соревновании была сама жизнь.

Увидав, как Дурвалину вытягивает из колодца воду для кухни, Фадул с тоской вспомнил о Зезинье ду Бутиа и вздохнул: и колодец, и приказчик напоминали ему о проститутке. Он был вполне доволен: колодец был очень полезным, да и Дурвалину, уже год служивший за прилавком магазина, показал, что толк от него есть. К тому же выяснилось, что он честный, как бы странно это ни казалось. Зезинья не могла похвастаться пышным бюстом и солидными бедрами — тем, что, как известно, Турок более всего ценил в женщинах: большие груди, зад что тот муравейник — как приятно сжимать в руках это богатство! И тем не менее ни к одной он так не привязался. Личико — просто загляденье, тело точеное как статуэтка, щелка — пропасть, сердце — золото. Он снова безутешно вздохнул.

Он заметил, что думает о ней в прошедшем времени, будто проститутка уже отошла в мир иной, умерла и похоронена на кладбище в Лагарту, что, к счастью, было неправдой. Но на самом деле разница была небольшая. Умерла ли она или же прозябала у себя дома, встретиться с ней он мог лишь во сне или в мыслях. Только так он мог услышать ее певучий и мягкий говор, зовущий к альковным наслаждениям: «Поди сюда, Турок, дай поглядеть на горлицу, покажи мне, что у тебя в штанах, а то я уж и забыла, как оно выглядит». Она называла его разными словами, брала у него деньги, обводила вокруг пальца всеми возможными способами — ангел небесный, Божье благословение. Она пела колыбельные песенки: «Горлица, горлинка, птичка любви». Ох, тоска-то какая!

С тех пор как она в расстроенных чувствах уехала в Сержипи, Фадул получил от нее только одну весточку — письмо, которое принес посыльный, ее племянник Дурвалину. Это был долговязый подросток, штаны у него едва доходили до колен, а лицо было покрыто прыщами и бородавками. Письмо представляло собой натуральные каракули вперемежку с кляксами, без знаков препинания, большие корявые буквы ползли вверх-вниз по бумаге — видно было, что вывела их неумелая рука. Фадул с трудом разобрал письмо и прочитал столько раз, что почти выучил наизусть.