Но он только пренебрежительно фыркал и говорил:

 — Чи~и-итать надо больше! Чи-и-итать! — И цитировал, понятно, на память, великого Пирогова: быть, а не казаться, вот девиз, который должен носить в своем сердце каждый гражданин, любя­щий свою Родину.

Симон Львович не только позволял нам спорить на уроках, но даже поощрял не совпадавшие с его точкой зрения выступления, лишь бы ты пытался доказывать свое... Однажды я заявил:

 — Анна Каренина — всего лишь склочная барыня, с жиру бесилась... сама не знала, чего ей не жилось, как всем... потому и кинулась под колеса. Мне лично эту барыньку нисколько не жалко.

Симка слушал, дрыгал ногой, шевелил бровями, но не возражал. А я выдал новую трель:

—  И вообще мне этот бородатый граф в высшей степени отвратителен...

—  Это факт из ва-а-ашей биогра-а-афии, отра­жающий отнюдь не то-о-олстовский у-уровень раз­вития. — Симон Львович сделал смешное лицо и, оглаживая свой тощий зад, спросил: — Сле-е-еды от ве-е-еток е-ще держатся?

Понятно, весь класс покатился со смеху.

У меня была полоса увлечения Блоком. Я готов был читать его стихи с поводом и так. Ребята уже потешались, а я все не унимался:

Она стройна и высока,

Всегда надменна и сурова.

Я каждый день издалека

Следил за ней, на все готовый.

 —            А кто вам сказал, что-о-о Бло-о-ока надо пе-е-еть ? — перебил меня учитель и стал на свой лад рассказывать мое любимое стихотворение:

Я зна-а-ал часы, ко-о-огда сойдет

О-о-на — и с нею отблеск ша-а-аткий.

И, ка-а-ак зло-о-одей, за-а поворот

Бе-е-ежал за-а ней, играя в прятки.

 — Это странно, что вы, Симон Львович, беретесь давать уроки дикции, — сказал я с ожесточением, которого прежде не замечал за собой. — Не ва-а-а-аше это амплу-у-уа, я думаю.

Класс замер.

Наташка едва выдохнула, но я и все услышали:

— Подлец, Колька.

— Го-о-орбатого по горбу? Без пользы, Абаза, — сказал Симон Львович. — Горб останется, а вам потом стыдно станет. Человека судить надо строго, но по делам его, а не по впечатлению, которое он производит. Учитель обязан хорошо учить, толко­во, настойчиво вводить в учеников знания, а хрома­ет педагог или нет, модно одевается или так се­бе — значения не имеет.

Несколько дней я ходил как побитый и в конце концов поплелся извиняться. Только лучше бы не ходил!

 — И-и-извиняешься, а са-а-ам собой любуешь­ся!.. Вот, мол, ка-а-акой я благородный, че-е-естный, порядочный... А что мне извинения? Ну-у, за-а-аика я. От этого не умирают... Иди, Абаза, живи дальше.

И я жил в ожидании... возмездия.

Но никаких особых неприятностей от Симона Львовича не последовало. Подковыривал он меня, как раньше, как и других, случалось, ставил пары; но в итоге, пройдя у него полный курс русского языка и родной литературы, я был аттестован четверкой.

Считается: человек до гроба должен помнить своих учителей и испытывать к ним чувство живей­шей благодарности. Требование, наверное, справед­ливое: родители дают нам жизнь, учителя — перво­начальное ускорение.

Верно. Но иногда меня берет сомнение: а не может ли быть, хотя бы чисто теоретически, чтобы вполне приличному, заслуживающему уважения человеку не повезло в детстве? На учителей не повезло? Мне, лицу крайне заинтересованному, очень хотелось бы верить в реальность такого варианта. Увы, кроме Симона Львовича, я почти не помню людей, которым по общепринятым нормам обязан быть благодарным по гроб жизни.

Под конец учебного года, классе, очевидно, в шестом, Симон Львович привел к нам неожиданно­го гостя.