Однако вещи я видел и, если можно так сказать, запоминал их в лицо. Порой надолго. И всегда любил, да и сейчас люблю, соотносить вещи с повадками и характером их владельцев.

У Митьки Фортунатова я был всего один раз. Затащила Наташа. Для чего — я не понял.

В памяти остались просторные комнаты бывшей барской квартиры: потолки высоченные, карнизы лепные, двери с зеркальными стеклами. Все добро­тное, массивное, сработанное на года. И странная толкучка вещей, царившая в этих комнатах. Краснодеревные шкафы, буфеты и посудные гор­ки; были там еще комоды и секретеры... А всякий клочок горизонтальной площади залеплен фарфо­ром, хрусталем, деревянными статуэтками, бронзо­выми безделушками и еще какой-то прорвой занят­ных вещей и вещичек.

Было что-то неистребимо магазинное в фортуна­товском доме.

Но больше вещей, захвативших львиную долю жилого пространства, поразило меня отношение к этим самым вещам.

Нас с Наташей пригласили к чаю.

Смотрим, овальный полированный стол накрыли суконной попоной, поверх положили кухонную клетчатую клеенку, обрезанную точнехонько по форме крышки, и еще постелили байку, а потом только скатерть... Никогда прежде (да и потом) такого не видывал!

А как морщилась хозяйка, когда Митька — уж он-то наверняка был надрессирован! — с пристуком опускал фитюльку-чашечку на расписное, очевид­но, китайское блюдечко...

Ну, тогда я не понимал: какая, скажем, мебель у Фортунатовых — просто старая или старинная, до­рогая или антикварная; что у них за посуда — севр­ская, гарднеровская, императорского завода... Но я запомнил на всю жизнь: мебели, вообще барахла была прорва и над имуществом тряслись, а лучше сказать — трепетали.

Позже, сначала подрастая, потом набираясь ума, наконец, надеюсь, мудрея, я перевидал всякое: и кровати, убранные кружевными подзорами, укра­шенные пирамидками подушек — меньше-меньше-меньше-меньше... едва не до самого потолка; и много раз осмеянных, якобы специфически мещан­ских слоников, непременно колонкой, обязательно по семь; видел разную редкую мебель — и красно­го дерева, и карельской березы, и светлого амери­канского клена; попадались на глаза вещи затейли­вые, изукрашенные резьбой или бронзовыми на­кладками, инкрустированные перламутром...

Что сказать?

Беречь старину, приобретать дорогой комфорт, наверное, не зазорно и не предосудительно, но преклоняться перед вещами, служить бездумным предметам — позорно и, хуже того, — погибельно.

Посещение Фортунатовых получилось скучным. Мы сидели, окруженные роскошью. Под самым носом у нас громоздились всякие печенья и заман­чивые восточные сладости, пестрели нарядными обертками сортов пять лучших конфет... Митька молотил все подряд...

Человеку нужен опыт и положительного и отри­цательного знака. Опыт — наше главное, наше са­мое бесценное богатство.

В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне чуждым. Но важнее наглядного примера — так не надо! — оказалось недоумение — а для чего?

Для чего — спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного благо­получия. Для чего? — повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лице­мерием или ханжеством, когда слышу пошлейшее, рядовое вранье.

Для чего?..

Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием. Но вели себя люди по-разному. Одни жили надеждой — дожить. Другие старались выжить. Можно подумать, будто погиб­нуть на пятый, тридцать третий или сто двадцать восьмой день войны легче, чем в последний...

Но так было.

И как раз в это время меня занесло в стрелковую дивизию, на пункт наведения авиации. Я должен был подсказывать ребятам, находившимся в возду­хе, где противник, какие у него намерения.