Я тоже был маленьким.

Помню: звонил телефон, у отца неприятно зао­стрялось лицо, он почему-то понижал голос и говорил матери:

 — Для всех, кроме Карпова, я только что ушел! — и смешно показывал пальцами, как он

якобы перебирает ногами, где-то там — вдалеке от дома.

А меня за вранье — отец всегда говорил: за уклонение от истины! — били железной канцеляр­ской линейкой. Били непременно по голому за­ду — так требовала семейная традиция, фамильный ритуал, освященный опытом предшествовавших поколений.

И не только в нашей семье жили не по правде: говорили — одно, а делали другое... Не понимали, что хорошо, а что плохо? Еще как понимали, иначе бы не притворялись и не скрывали свою жизнь от посторонних!

Мне случалось чуть не каждый день бывать у Сашки Бесюгина. Его родители поощряли нашу дружбу, считая почему-то, будто я положительно влияю на Сашу. Ко мне в этом доме привыкли и меня не стеснялись. Чего только я не насмотрелся и не наслушался у Бесюгиных! Например, Бесюгин-папа принимался объяснять Бесюгиной-маме, что она может жить, как ей заблагорассудится, но... не за его счет!

 — Мне надоело расплачиваться за долги, кото­рые я не делаю, — объявлял папа.

Чаще всего развить эту тему ему не удавалось: супруга решительно переходила в контратаку. И по ее словам получалось, что Бесюгин-папа — редкостный скряга — вворачивает двадцатисвечовые лампочки там, где у нормальных людей горят стосвечовые... собирает обмылки... готов вы­лизывать сковородки... жить с таким невозможно, и ребенок — не оправдание!

Здесь непременно вступал папа. Злым, крикли­вым голосом, преувеличенно жестикулируя, он вещал:

 — И пожалуйста! Скатертью дорога!

Подобные сцены между Сашкиными родителями происходили раза по три в неделю и Сашку ни­сколько не волновали.

 — Не бери в голову! — говорил он мне.

Однажды в разгар очередного словоизвержения в квартиру Бесюгиных забежала, залетела, впорхну­ла, заскочила — как нравится! — соседка по ле­стничной площадке — Евдокия Владимировна: раз­житься десяткой...

И на моих глазах совершилось чудо. Папа потух. Побелевшее лицо мамы приобрело естественный, здоровый оттенок. Супруги сделались самой лю­безностью, самой предупредительностью:

—  Ну, что за вопрос, — сладко заблеял па­па, — извольте! Пожалуйста... Может, десяти рублей мало?

—  Если соседи не будут, как родные, — подклю­чилась мама, — как тогда вообще жить?..

Нет, я не любил взрослых, пока был мальчиш­кой. И, пожалуй, больше всего — за притворство. И не доверял им.

А вырос, стал независимым, и со мной произошло что-то странное: гляжу на детишек, вижу бесхитро­стные, любопытные рожицы и непременно ощу­щаю горькую тревогу... Это сверх и кроме всех прочих чувств.

Но при чем тут моя нелюбовь к взрослым? Сейчас объясню.

За окном — двор. И все, как на ладони. Вот соседский Вовка тянет на поводке щенка. Джек упирается. Конечно, я не знаю, какие собачьи резоны заставляют Джека припадать на задние лапы и чесать задом и хвостом по шершавому асфальту. Вполне возможно, Джек не прав.

Вижу, как теряет терпение Вовка. Ярится, что-то злобно выкрикивает... и, утрачивая контроль над собой, пинает добродушного лохматого пса тяже­лым туристским ботинком...

Уж ты-то, Вовка, точно не прав!

И сразу мысль: вырастет Вовка, станет взрос­лым, что тогда будет?

С ним, с теми, кто окажется под его властью?

Над переправой я потерял на зенитках двух летчиков — обоих ведомых. Мы с Остапенкой еле-еле доползли домой: плоскости — в клочьях, хво­стовое оперение тоже.