Я докладывал начальнику штаба: днем на пере­праву не пробиться. Такого заградительного огня за всю войну еще не встречал... И в этот момент в землянку командного пункта вошел командир кор­пуса. У него было брюзгливое выражение лица. Генерал заставил меня повторить доклад, и с места в карьер:

 — Панику сеять?! Не позволю! Война есть война, без жертв не бывает! И не коленками чечетку выколачивать надо, а думать... соображать! Трусы и паникеры мне в корпусе не нужны!

Мне сделалось обидно. Я знал: Абаза не трус и не паникер, поэтому и отважился перебить комкора:

 — Вы можете послать меня на переправу снова, но оскорблять не имеете ни оснований, ни права!

Генерал как споткнулся на полуслове. И вроде успокоился:

—  А дельное что-нибудь можешь предло­жить?

—  Если рассчитывать на уничтожение переправы с воздуха, — сказал я, — это сподручнее сде­лать ночникам, ближним бомбардировщикам...

—  Генерал не дал закончить и снова закричал:

 — Сам полетишь. Сейчас! Пойдешь у меня ведомым! И через полтора часа, чего бы ни стоило — я командующему обещал, — а переправе должна быть хана.

Через час двадцать минут меня подбили на подступах к реке. С трудом перетянув линию фронта, я завалился невдалеке от расположения нашей артиллерии. Оттуда попал прямиком в гос­питаль. В полк вернулся через полтора месяца. А еще раньше узнал: переправа в обещанное комкором время была разбита. Командир корпуса с задания не вернулся. Из десяти летчиков группы целыми выскочили четверо.

А на следующее утро гитлеровцы переправу восстановили.

И...

Но я не собираюсь исследовать события минув­шей войны ни с позиций тактических, ни тем более в масштабах стратегии.

Просто хотел пояснить, почему я тревожусь, глядя на малышей: из каждого Вовочки или Вовика непременно вырастает Владимир Иванович, Влади­мир Павлович, Владимир Андреевич...

Наш покойный командир корпуса, конечно, по случайному совпадению был как раз Владимиром Владимировичем.

* * *

Войдя в наш запущенный, бестолковый двор, я сразу обнаружил: у глухой облупленной стены прилепился незнакомый грузовик. Машина ста­рая — рыдван. Капот открыт, а из-под мотора тор­чат ноги. Любопытно — ноги были обуты в ободран­ные мальчиковые ботинки. Это я хорошо видел, а разглядеть владельца ног не удавалось.

«Если правда пацан, то чего ему там под машиной делать?» — начал соображать я, но решить не ус­пел: из-под грузовика раздался ломкий голос:

 — Але, который в серых шкарах, подойди!

Я догадался: шкары, должно быть, штаны! А так как на мне были именно серые штаны, перешитые из некогда шикарных костюмных брюк отца, то голос адресовался ко мне. И я подошел к машине.

 — Возьми на полу в кабине ключ девять на двенадцать, накидной и подай сюда...

Я знал, бывают ключи английские и француз­ские — от дверных замков, существует разводной велосипедный ключ и еще разные гаечные — как в конструкторе... Но девять на двенадцать, но накид­ной, эти понятия лежали вне моего понимания.

 — Какой-какой тебе ключ? — спросил я, ни на что не надеясь.

Видно, парень сообразил, что имеет дело с недо­умком: не стал ничего объяснять, вылетел пружи­ной из-под машины и на мгновение предстал передо мной во всем великолепии своей вымазанной ру­башки-ковбойки и малюсенькой кепочки с пугов­кой на макушке. У него было круглое лицо с раз и навсегда обозначенным выражением забияки и насмешника... Парнишка выглядел ровесником, а если был старше, никак не больше чем на год.