— Понюхай, староста, чем пахнет эта палка; ее мне пожаловал Карл II. А ну, Филетт, вытяни его этой палкой разок по спине!

И Филетт с серьезным видом ударял старосту Гнаса по спине пресловутой палкой, которую некогда собственноручно вырезал своему господину из корневища можжевельника, что рос на противоположном склоне.

— Премного благодарны, ваша милость, — отвечал староста, — я знаю, что вам угодно. Вам нужны лепешки и сало.

— Филетт! — кричал сэр Арчибальд Торберн, извлекая из ножен старую шпагу с обломанным острием. — Проткнуть эту пуританскую собаку сею знаменитой шпагой, которой мои предки изгнали норманнов из Карнарвонского залива?

— Оставьте его, — торжественно ответствовал слуга Филетт, — оставьте его, ваша милость, ваша шпага вам еще понадобится для других, более важных дел.

Это была правда, поскольку на ней, вместо вертела, над огнем разбитого камина в одной из комнат башни они жарили диких лесных кроликов. Кстати сказать, там же эта шпага и лишилась когда-то своего острия.

— Ладно, раз ты просишь, пусть будет по-твоему, оставлю его в живых, — говорил сэр Арчибальд. — Но в наказание за свою дерзость, ты, Гнас, пуританская собака, ты должен доставить в замок целую свинью, а не только кусок сала. Иначе качаться тебе на суку. Самое лучшее, конечно, было бы, если бы я велел всех вас, деревенских, вздернуть! Чтобы вы помнили, что сэр Арчибальд Торберн происходит из Дербингена! — При словах «из Дербингена» голос старика обычно доходил до рыка.

Староста уходил, а сэр Арчибальд брал волынку, усаживался на большую дубовую лавку, служившую ему постелью, и говорил:

— Пой, Филетт!

Барин растягивал меха, и Филетт пел ужасным голосом:

После они одевались и отправлялись объедать богатых дворян по соседству… эти бедняги, отроду не обидевшие даже мухи, а единственно по мере своих сил опустошавшие обильные запасы в погребах соседей.

В ту пору, после длительного перерыва, в старой доброй Англии опять славно зажили в дворянских поместьях. С 1660 года, когда Карл II восстановил королевство, физиономии англичан изменились. Пуританство исчезло из повседневности. Религиозная нетерпимость потеряла свою остроту, снова пошла веселая жизнь. Меланхолии как не бывало, и подданные короля не могли нахвалиться, что на дорогах стало спокойно.

Сэр Арчибальд Торберн с Филеттом лучше других могли оценить всю прелесть свершившихся перемен.

Погреба были опять полны, яств всюду в изобилии, а Торберна за его лживость любили во всех графствах в округе.

28 декабря 1728 года сэр Арчибальд Торберн пребывал в отличном расположении духа.

Он гостил в Консетте, в замке своего друга Бернарда, и, потягивая из большого кубка старое вино, слушал рассуждения гостей о том, как они отпразднуют проводы старого и встречу Нового года — праздник, которому ныне, тоже после длительного перерыва, вновь сопутствовали пирушки, полные буйного веселья.

Гости порешили, что наступление Нового 1729 года они отправятся праздновать к графу Альстон-Муру.

Настроение было столь веселым, что сэр Арчибальд Торберн напился.

В такие минуты он обычно начинал хвастаться вдвойне. Кто-то обозвал его бабой, после чего в неописуемом негодовании сэр Арчибальд вместе со слугой Филеттом покинул замок, предварительно вызвав всех присутствующих на дуэль.

Домой они ехали в полном молчании. Приехав, сэр Арчибальд приказал Филетту петь, но только один-единственный стих о том, что

Когда Филетт допел, сэр Арчибальд проговорил:

— Нападем на них… нападем, когда они поедут к графу Альстон-Муру, который за всю свою жизнь никого не сразил!

Добрейший сэр Арчибальд тоже нет.