Доминиканцы наладили во Фрайштаке «производство чудодейственной сельтерской воды — полное отсутствие вредных микробов гарантировано!»

И опять мы остались с носом. И имел наш аббат видение — св. Юро пришел к нему и сказал: «Не нравится мне больше у реки. Когда Ваг выходит из берегов, приходится стоять по колено в воде и по нескольку дней ждать, пока спадет вода. На старое место хочу!»

Я заметил, что подагры боится всякий.

И опять мы загоревали после торжественного переселения святого. Хоть бы какой зряшный остаток странников приманить…

И вот тут-то я вспомнил про граммофон. Органа У нас нет, так может св. Юро запел бы что-нибудь божественное?

— Ладно, отец Мамерт, покупайте эту дьявольскую штуку, — распорядился отец Иордан, — да прихватите что-нибудь светское. Все-таки в монастыре скучновато…

— Слушаю, ваше преподобие. — И я поехал в Вену покупать пластинки и граммофон.

Был опять какой-то большой праздник, и костел битком набит богомольцами, когда я завел граммофон, спрятанный в нише за статуей св. Юро и занавешенный большим ковром.

Черт его знает, о чем я тогда думал, — голова у меня еще трещала после Вены, — но богобоязненные странники вдруг услышали величественный гимн:

«Нор, mei' Mädrle, hop…»

Честное слово, я не вру: аббат Иордан как подкошенный свалился со своего возвышения, обитого по сему торжественному случаю красным плюшем.

Все-таки для него это было слишком…

Мой друг Ганушка

Наша первая встреча была не ахти какой веселой. Я тогда как раз находился под следствием: на одной уличной демонстрации какой-то полицейский по несчастной случайности свалился головой на мою палку.

В пражской Новоместской тюрьме смотритель Говорка, сущий папаша всем арестантам, поместил меня на время предварительного заключения в отделение так называемых разных элементов. Большей частью то были воры-профессионалы.

Об одном из них, по кличке Ганушка, я тогда еще не знал, что он станет моим другом, пока из глубокого сострадания к моей судьбе он не заявил, что, когда в следующий раз будет коридорным, тайком пронесет мне в суповом ведре сигарку. У него были голубые глаза, добродушный взгляд, улыбчивое лицо. А все эти достоинства таковы, что сразу забываешь про дурацкое общество, которое обязательно скажет, что дружить с вором — неприлично.

Ганушка принес мне сигарку. И Ганушка же растрогал меня своею горестной судьбой.

Последнее дело, из-за которого он сейчас здесь торчал, было необычайно трагическим. Ганушка рассказывал нам об этом на нарах своим тихим, печальным голосом, когда все стихало в коридоре, вечерами длинными и тоскливыми.

— В общем, братцы, — рассказывал нам Ганушка, — пришло мне раз в голову, что пора бы опять присмотреть чего-нибудь нового. Неплохо бы, соображаю, переменить товар. А то все перины да перины, по которым я тогда работал, надоели хуже горькой редьки. Дай-ка, думаю, перейду на ботинки. И вот как-то ночью, дело было во вторник, иду я себе по Вацлавской площади, и попадается мне на глаза небольшая такая витринка с ботинками какой-то оптовой фирмы. Ну, посмотрел я по сторонам, оглянулся, снимаю витринку — и ходу! И иду по главным улицам, потому хоть там не встретишь полицейского. Ночью все полицейские в боковых переулках, стоят в подворотнях и спят… Дотащился я с этой витринкой до самого Богдальца, разбиваю стекло и начинаю вытаскивать ботинки. Вынимаю один туфель, замечательно красивый. Примеряю. Оказывается на левую. Вынимаю второй — опять левый, третий — левый. Пресвятая богородица, все левые! Связал я все в узелок и несу одному «ловчиле». Может, купит. А правые сам сделает.