– И задержат-с.

– Это нипочем!

– Так вот: как послать?

– А вот как: я съезжу, – сказал дьякон.

– Да; в самом деле: он съездит, – поддержал Савелий.

Дьякон качнул в знак согласия головой и утвердил все это словом: “верхом”.

Через полчаса все эти три человека всякий у себя дома были заняты хлопотами по одному и тому же делу: Дарьянов писал прокурору; Туберозов архиерею, а Ахилла чистил у себя на корде коня и декламировал:

         Скребницей чистил он коня,

         А сам ворчал, сердясь не в меру…

При этом Ахилла, разумеется, нимало не сердился, а был в самом счастливейшем состоянии. Как в Нероне жил артист, так и в Ахилле жила душа какого-нибудь казака или веселого рыцаря. Страсть Ахиллы к лошадям и к совершению каких-нибудь всадничьих служений была безмерна. Не читая вообще никаких книг, он заучивал наизусть стихи, в которых хоть одно слово какое-нибудь говорилось про лошадь, и твердил эти стихи как ребенок, воображая себя тем, о ком там говорится. Теперь

         Скребницей чистил он коня,

         А сам ворчал, сердясь не в меру, —

и воображал себя гусаром. О судье он уже забыл и думать и помнил только об одном блаженстве, что он в эту же ночь выедет посланцем не “внарочку”, как он часто воображал себя, носясь верхом на конях своих, а “взаправду” посланцем… У него дух даже захватывало: он оседлал своего коня и побежал торопить бумаги. Получив конверт от Дарьянова, он явился к протопопу и, как тут приходилось ему с минуту обождать, то он этим временем утешал насчет судьи Наталью Николаевну.

– Вздор, – говорил он, – совершенный вздор и ничего не значит. Я думал, что это знаете… вот как арап в комедии: хоп, и слопает, и засудит, а на него еще пожаловаться можно… Ни-и-чего! Вот пусть-ка завтра ждет меня, а я

         Казак на север держит путь,

         Казак не хочет отдохнуть

         Ни в чистом поле, ни в дубраве,

         Ни при опасной переправе. —

Ахилла получил конверт и благословение и от протопопа, поцаловал руку Натальи Николаевны и сбежал торжествующий с их двора, и не прошло получасу, как он пронесся уже верхом мимо их окон. Он был в старом подряснике, полы которого необыкновенно искусно обвернул вокруг ног, и в широкополой полусвященнической, полугарибальдийской мягкой шляпе. Остановив на минуту своего коня перед окнами дома Дарьянова, Ахилла быстро с сверкающими от восторга глазами вскинул вверх свою шляпу, распахнул подрясник и, указывая на видневшуюся из-за пояса рукоять ножа, прочел:

         Булат – потеха молодца,

         Ретивый конь… —

Ахилла погладил по гриве свою лошадь и продолжал:

Ретивый конь – потеха тоже…

Но…

Закончил он, тряхнув в воздухе шляпой:

         Но шапка для него дороже…

         За шапку все он рад отдать:

         Коня, червонцы и булат.