|
- Нет, Михаил Семеныч, почти что сказал, - подхватил третий голосок. - Помилуйте, господа, ведь оправдали же у нас великим постом актрису, которая законной жене своего любовника горло перерезала? - Да ведь не дорезала. - Всё равно, всё равно, начала резать! - А про детей-то как он? Великолепно! - Великолепно. - Ну, а про мистику-то, про мистику-то, а? - Да полноте вы о мистике, - вскричал еще кто-то, - вы вникните в Ипполита-то, в судьбу-то его отселева дня! Ведь ему завтрашний день его прокурорша за Митеньку глаза выцарапает. - А она здесь? - Чего здесь? Была бы здесь, здесь бы и выцарапала. Дома сидит, зубы болят. Хе-хе-хе! - Хе-хе-хе! В третьей группе. - А ведь Митеньку-то пожалуй и оправдают. - Чего доброго, завтра весь "Столичный город" разнесет, десять дней пьянствовать будет. - Эх ведь чорт! - Да чорт-то чорт, без чорта не обошлось, где ж ему и быть, как не тут. - Господа, положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцам ломать головы безменами. Иначе до чего же дойдем? - Колесница-то, колесница-то, помните? - Да, из телеги колесницу сделал. - А завтра из колесницы телегу, "по мере надобности, всё по мере надобности". - Ловкий народ пошел. Правда-то есть у нас на Руси, господа, али нет ее вовсе? Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика. Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопрос председателя, т. - е. "убил ли с целью грабежа преднамеренно?" (текста не помню). Всё замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил: - Да, виновен! И потом по всем пунктам пошло всё то же: виновен, да виновен, и это без малейшего снисхождения! Этого уж никто не ожидал, в снисхождении-то по крайней мере почти все были уверены. Мертвая тишина залы не прерывалась, буквально как бы все окаменели - и жаждавшие осуждения, и жаждавшие оправдания. Но это только в первые минуты. Затем поднялся страшный хаос. Из мужской публики много оказалось очень довольных. Иные так даже потирали руки, не скрывая своей радости. Недовольные были как бы подавлены, пожимали плечами, шептались, но как будто всё еще не сообразившись. Но, боже мой, чту сталось с нашими дамами! Я думал, что они сделают бунт. Сначала они как бы не верили ушам своим. И вдруг, на всю залу, послышались восклицания: "Да чту это такое? Это еще чту такое?" Они повскакали с мест своих. Им верно казалось, что всё это сейчас же можно опять переменить и переделать. В это мгновение вдруг поднялся Митя и каким-то раздирающим воплем прокричал, простирая пред собой руки: - Клянусь богом и страшным судом его, в крови отца моего не виновен! Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую! Он не договорил и зарыдал на всю залу, в голос, страшно, каким-то не своим, а новым, неожиданным каким-то голосом, который бог знает откуда вдруг у него явился. На хорах, на верху, в самом заднем углу раздался пронзительный женский вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то еще давеча, и ее вновь пропустили в залу еще пред началом судебных прений. |
