|
В этом душном ящике она вела себя дерзко, не рыдала; у старого священника был насморк, от него пахло эвкалиптом. Он мягко ободрил ее, произнеся гнусаво: — Продолжайте, дитя мое. — Лучше бы я убила себя, — сказала она. — Мне следовало убить себя. Старик начал было что-то говорить, но она прервала его: — Я не прошу отпущения грехов. Не хочу я отпущения грехов. Хочу быть, как он... навеки проклятой. В груди у старика посвистывало, когда он втягивал воздух; ей было ясно, что он ничего не понимает. — Лучше бы я убила себя, — монотонно повторяла она. Роз прижала руки к груди в порыве безудержного отчаяния; она пришла не исповедоваться, а все понять, она не могла думать дома, где печку не топили, на отца находила хандра, мать же... По ее осторожным вопросам можно было понять, что она только и думает о том, сколько денег у Пинки... У нее и сейчас хватило бы мужества убить себя, если бы она не боялась, что там, в таинственном царстве смерти, они разминутся друг с другом, что благодать снизойдет на одного и не снизойдет на другого. Срывающимся голосом она сказала: — Эта женщина. Вот она заслуживает вечного проклятия. Сказала, что он хотел избавиться от меня. Ничего она не смыслит в любви. — Может, она была права, — пробормотал старый священник. — И вы тоже не правы, — яростно проговорила она, прижимаясь к решетке своим детским личиком. Вдруг старик заговорил, время от времени со свистом переводя дыхание и распространяя через решетку запах эвкалипта. — Был один человек, француз, вы не можете знать о нем, дитя мое, — начал он. — У него были такие же мысли, как у вас. Он был хороший человек, святой человек, но всю свою жизнь он прожил в грехе, ибо не хотел смириться с тем, что любая душа может быть проклята... — Она с удивлением слушала его, а он продолжал: — Этот человек решил, раз каждой душе суждено быть проклятой, пусть и он тоже будет проклят. Он никогда не причащался, не захотел сочетаться законным браком с женой своей... Не знаю, что сказать вам, дитя мое, но некоторые люди считают, что он был... гм, святым. Наверно, но умер в смертном грехе, так нас научили называть это... но я не уверен; это было во время войны, может быть... — Он вздохнул, опустив дряхлую голову, в горле у него засвистело. И добавил: — Вы не можете постичь, дитя мое, как не могу я или кто-нибудь иной... поразительного... непостижимого... милосердия Божьего. Снаружи стулья все скрипели и скрипели, людям не терпелось покаяться в конце недели, получить отпущение грехов, прощение. — Нет у человека большей добродетели, чем отдать душу за ближнего своего, — добавил священник. Он вздрогнул и чихнул. — Мы должны верить и молиться, — сказал он, — верить и молиться. Церковь не требует, чтобы мы верили в то, что есть души, которым отрезан путь к спасению. — Он проклят. Он знал, что его ждет. Он тоже был католиком, — сказала она печально и осуждающе. — Corruptio optimi est pessima [грехопадение праведных — наихудшее из зол (лат.)], — тихо произнес он. — Что это значит, отец мой? — Я хочу сказать: католик согрешит скорее, чем кто-либо иной. Думаю, что, может быть... потому что мы верим в дьявола... мы больше сталкиваемся с ним, чем другие люди... Но мы должны надеяться, — механически повторил он, — надеяться и молиться. — Я хочу надеяться, — сказала она, — но не знаю на что. — Если он любил вас, — пояснил старик, — то, конечно, это доказывает, что было что-то хорошее. |
