|
Вот смотрите. – Пожамчи положил камень под язык и замер. Он просидел так с минуту, потом достал жемчуг из за щеки. – Видите? Камень начал розоветь. Его можно спасти. Он умрет лет через десять, если его не носить на руке, а держать в душном подвале. Вот эти бриллианты – из филаретовского хранилища. Бриллиант врачует сердце. Если, например, носить бриллиантовую заколку в галстуке, у вас никогда не будет сердечных болей… Эти изумруды из Саксонии, их в руках своих держал Фридрих Великий, шведский Карл, Петр Первый… А после они были в руках людей моей профессии – поэтому, верно, и сохранились; мы ведь молчуны – как все влюбленные… Воронцов снимал маленькую мансарду на окраине Ревеля. Домик был деревянный; пахло в нем морем и шахтой одновременно. Хозяин, Ганс Саакс, плавал в Америку на «торговцах» и с тех далеких пор «заболел» морем: дома у него лежали просмоленные канаты, манильские тросы, вобравшие в себя таинственные, далекие запахи парусников прошлого века; топили дом, как и повсюду в Эстонии, сланцем, поэтому Воронцов, помогая Никандрову раздеться и сбрасывая свое легкое пальтецо, сказал: – Располагайся, Ленюшка, я тебе уступлю свое лежбище, а сам устроюсь на полу, по фронтовому. – Я тебя стеснять не стану, Виктор, я в отель двинусь: там можно будет пресс конференцию собрать, с издателями встретиться. Воронцов как то странно глянул на Никандрова, и легкое подобие усмешки изменило его лицо, и стало оно грустным и пронзительно красивым. – Ну ну, – сказал он, – денег то у тебя сколько? – Денег нет… Так, мелочь, долларов двадцать… Зато я привез рукопись нового романа. Воронцов достал из маленького шкафчика водку, пару крутых яиц и круг ноздрястого, ярко желтого сыра. – О чем роман? – О декабристах. Лицо Воронцова замерло, и он негромко спросил: – А кому здесь декабристы нужны? – Ох уж этот скепсис российский! – Ну ну, – повторил Воронцов и разлил водку по стаканам. – Граненые, – заметил Никандров, – как у твоего егеря в Сосновке. – У Елизарушки, – сказал Воронцов, и лицо его потеплело, дрогнуло, – как то сейчас старик? Любил он меня и верен был исступленной верностью – такая есть только у русских егерей. – Он отрезал два толстых ломтя сыра и добавил: – И жен. – Ну, уж если они изменяют – и жены и егеря, – тоже по русски: до одури и безжалостно. – В том, что произошло с Верой, повинен я. – Я не о Вере… Елизарушка первым твой дом в Сосновке поджег и коням глаза выкалывал… штопором… – Этого быть не может, Леня. Сейчас невесть что про человека скажут – просто так, скуки ради… Никандров видел Елизарушку, когда жил в соседней деревеньке, – обросший, седеющий, в рванье, – кто бы в нем тогда признал блистательного петербургского литератора! Он сам видел, как Елизарушка рвал на тощей своей, с выпирающими, угластыми ключицами груди рубаху и кричал: «Попили нашу кровушку, паразиты! Хватит!» – Может быть, ты прав, – ответил Никандров, не желая делать больно товарищу, и впервые за все время внимательно осмотрел комнату Воронцова. Он увидел большие, расплывшиеся пятна на потолке, отошедшие, несвежие обои, плохо покрашенный пол; под ножку стола была подоткнута сложенная в несколько раз газета. – Ну, за встречу, Леня. Они молча выпили. – Господи, как я завидую, что ты еще сегодня в России был… – Не завидуй, Виктор. |
