|
Газеты эти не имели здесь веса, а Воронцову хотелось привлечь к Никандрову внимание не столько несчастной, безденежной, погрязшей в интригах эмиграции, сколько местной интеллигенции. Поэтому ни редактору «Последних известий» Ляхницкому, ни Владимиру Баранову, ведущему критику «Народного дела», Воронцов звонить не стал. А редактору Вахту он попросту звонить не мог – эсер ненавидел его. «У нас всегда так, – подумал он, листая записную книжку, – когда иностранцы проявят интерес – тогда и свои зашевелятся. А если я сейчас стану нашим навязывать Никандрова – сразу начнут нос воротить: один за то, что он был недостаточно левый, другие – за то, что не слыл крайне правым… Нет уж – пусть здешние о нем шум подымут, тогда наши начнут – без моей на то просьбы». – Ян? Здравствуйте, – сказал Воронцов, вызвав следующий номер. – У меня к вам просьба. Возьмите кого нибудь из собратьев поэтов и приходите сегодня в «Золотую крону» к десяти: из Москвы приехал Никандров. – Кто это? – Ваш коллега – писатель. Он умница и прелестный парень. Я пригласил Юрла, он даст об этом информацию: пресс конференция, которую ведут поэты, – сама по себе сенсационна. Обернувшись к Сааксу, Воронцов снова потер пальцами холодные, гладко выбритые щеки и сказал: – Ганс Густавович, а теперь просьба. Ссудите меня, пожалуйста, пятью тысячами марок. – Не моку, друк мой. Никак не моку. – Я всегда был аккуратен… Пять тысяч – всего пятнадцать долларов… – Та, но в вашей аккуратности заинтересован только один человек – это вы. Иначе вам придется платить проценты. А в чем заинтересован я? Не обижайтесь, господин Форонцоф, но каждый человек должен иметь свою цель. – Вы правы… Можно позвонить еще раз? – Та, та, пожалуйста, я же отфетил фам. Воронцов чуть прикрыл трубку рукой: – Женя, это я. Приехал Никандров. Будет очень жестоко, если он в первый же день столкнется с… Ну, ты понимаешь. Возьми кого нибудь из наших, и приходите к десяти в «Крону». Если сегодня Замятина, Холов и Глебов не заняты в кабаре – тащи их тоже. И подготовьте побольше вопросов о прошлом, о его роли в нашей культурной жизни и о связях с переводчиками в Европе. Ты понял меня? Воронцов снова обернулся к Гансу Густавовичу и сказал: – Я вам предлагаю обручальное кольцо. Вот оно. Как? – Та, но уже фсе юфелиры закрыли торковлю. – Что же я – медь на пальце ношу? – Почему медь? Не медь. Я понимаю, что фы не будете носить медь на пальце. От меди на пальце остаются синие потеки и потом начинается рефматисм. Просто я не знаю цены на это кольцо, я не хочу быть нечестным. – Я не продаю кольцо. Оставляю в заклад. За пять тысяч марок. Если я не верну их вам через неделю – вы его продадите за двадцать тысяч. – Ох, какой хитрый и умный, косподин Форонцоф, – посмеялся Саакс, доставая деньги, – и такой рискофанный. Разве можно оставлять в заклат любовь? – А вот это уже не ваше дело. – До сфиданья. И не сердитесь, я шучу. Кстати, к фам зфонила женщина, которая зфонит поздно фечером. – Что она просила передать? – Она просила сказать, что состояние фашего друга ухудшилось. – Резко ухудшилось? – Та, та, ферно, она сказала – «резко ухудшилось». Она просила фас зайти к нему секодня фечером. – Мне придется еще раз позвонить, – сказал Воронцов и, не дожидаясь обстоятельно медлительного разрешения Саакса, вызвал номер и по немецки, чуть изменив голос, сказал: – Пожалуйста, передайте той даме, которая по субботам снимает седьмую комнату, что сегодня я задержусь и буду не в десять, а к полуночи. |
