|
А вас я не проклинаю: это идиом у нас такой – фразеологический, эмоциональный, какой хотите, – но лишь идиом. Русский интеллигент Париж ценит больше француза, да и Рабле с Бальзаком знает куда как лучше, чем ваш интеллигент, не в обиду будь сказано. – Действительно, понять вас трудно. Но, с другой стороны, Достоевского мы понимали. Не сердитесь: может быть, уровень понимания литератора возрастает соответственно таланту? – Тогда отчего же вы в Пушкине ни бельмеса? В Лермонтове? В Лескове? Мне кажется, Европа эгоистически выборочна в оценке российских талантов: то, что влазит в ваши привычные мерки, поражает вас: «Глядите, что могут эти русские!» Я временами боялся и думать: «А ну, родись Гоголь не в России – его б мир и не узнал вовсе». А вот Пушкин в ваши мерки не влазит. Только его запихнешь в рамки революционера, он выступает царедворцем; только только управишься с высокой его любовью к Натали – так нет же, нате вам, пожалуйста, – лезет ерническая строчка в дневнике о том, что угрохал Анну Керн… – А не кажется ли вам, что большевики замахнулись не столько на социальный, сколько на национальный уклад? – Это вы к тому, что среди комиссаров много жидовни? – По моему, комиссаров возглавляет русский Ленин… – Пардон, вы сами то… – Француз, француз… Нос горбат не по причине вкрапления иудейской крови; просто я из Гаскони… Мы там все тяготеем к путешествиям и политике. Любим, конечно, и женщин, но политику больше. – Если вы политик, то ответьте мне: когда ваши лидеры помогут России? – Вы имеете в виду белых эмигрантов и внутреннюю оппозицию? Им помогать не станут – помогают только реальной силе. – Значит, никаких надежд? – Почему… Политике чужды категорические меры; это не любовь, где возможен полный разрыв. – В таком случае политика представляется мне браком двух заклятых врагов. – Вы близки к истине… И дело не в нашей капитуляции перед большевиками: просто напросто мир мал, а Россия так велика, что без нее нормальная жизнедеятельность планеты невозможна. – Вы сочувствуете большевизму? – Большевики лишили мою семью средств к существованию, аннулировав долги царской администрации. Мой брат, отец троих детей, застрелился – он вложил все свои сбережения в русский заем… Но я ненавижу не большевиков; я ненавижу слепцов в политике. – Погодите, милый француз, вернем мы вам долги. Народ прозреет, и все станет на свои места… – А как быть с народом, который безмолвствует?.. – Народ безмолвствует до тех пор, пока он не выдвинул вождя, который имеет знамя. – Под чье же знамя может стать народ? Под знамя того, который провозгласит: «Вернем французскому буржую его миллиарды»? Никандров вдруг остановился и тихо проговорил: – Пропади все пропадом, господи… Я всегда знал – чего не хочу, а чего – желаю. Скорей бы вырваться отсюда… К черту на кулички! Куда угодно! Только б поскорей… Ну, вот мой подъезд. Пошли, я поставлю чаю и покажу вам рукописи… Поднимаясь по лестнице, Бленер сказал: – Вы первый абстрактный спорщик, которого я встретил в Москве. Все остальные лишь бранят друг друга. А вы не останавливаетесь на частностях… – Так вы – иностранец. Вас частности более всего интересуют, общее – у вас свое… Буду я вам частности открывать! Я мою землю, кто бы ею ни правил, люблю и грязное белье выворачивать вам на потребу не стану. Я есть я, интересую я вас – милости прошу, а нет – стукнемся задницами, и адье… Чичерин зябко поежился и накинул на плечи короткую заячью безрукавку. |
