|
Если простуда – он должен был бы простудиться там, на границе, когда попал в яму с водой, а потом спал в мокром стоге, но нет – он чувствовал себя все эти дни хорошо, до встречи с Верой. «Это из за нее, – подумал он, – просто я переволновался, оттого и знобит. Ничего, сейчас выпью и отойду». Он долго ждал полового, а потом окликнул пробегавшего мимо человека: – Пст! Тот остановился, словно взнузданный, и ответил: – Я вам не «пст», а гражданин официант! Воронцов смешался. – Простите, друг мой… – нашелся он внезапно. – Пошутить нельзя по старорежимному? – В другой раз, – примирительно и удовлетворенно, с какой то долей покровительства, заговорил лакей, вытирая вонючей тряпкой столик, стряхивая при этом крошки на колени Воронцову, – в другой раз надо осмотрительней… Я то отходчивый, а иной сразу за фалду и в милицию. Чего изволите? «Все таки „чего изволю“, – отметил Воронцов и захолодел от гнева, – значит, еще не все потеряно, если „чего изволите“…» – Водки, стакан пива и кусок мяса, – попросил он. – Мясо с лучком будем делать? – С лучком. – Поджарить или с кровушкой? – С кровушкой. – А из закусочек? – Что у вас есть? – Ветчина есть, окорок давеча подвезли с Угодского Завода… Рассыпчатую картошечку можно предложить с селедочкой… – Картошечку дайте. Без селедочки. Лакей присел, словно в книксене, и резво потрусил на кухню. Старик, что был рядом, хмыкнул, передразнив: – С кровушкой, селедочку, ветчиночка… Воронцов ничего не ответил, только осторожно, чуть заметно улыбнулся: он понял, что здесь сейчас ему надо заново изучать «правила хорошего совдепского тона». Погибнуть на мелочи ему не хотелось – он не имел на это права; игра, которую он задумал, предполагала жизнь, но не смерть. – Издалека? – продолжал старик. – Издалека. – Как там? Тоже полегчало? – Да… в известной мере… – Что понимать под «известной мерой»? Воронцов озлился: «Приказал бы я тебя вышвырнуть прочь в мои то времена, когда мы Россию бранили и жаждали британского демократизма. Добранились – сиди и отвечай, Виктор Витальевич. Все мы бранили, только Вера никогда ничего не говорила – умней всех нас она, потому что женщина…» – Хлеба вдоволь? – не унимался старик. – Молоко появилось? – Есть хлеб, – сухо ответил Воронцов. – Простите, но я очень устал. – Усталым нечего делать в питейных заведениях – дома надо лежать. Воронцов не выдержал: – Тем не менее позвольте мне посидеть молча: я плохой собеседник, когда устаю. – С чего вам уставать, сударь, – руки то у вас служивые, чистые. Ваша усталость как раз и требует беседы. Тот, кто молотом машет в кузне, тот к печке тащится, чтобы спать… А вы сейчас, прошу извинить, не о постели думаете, а о бабе в оной… И причем не о своей, но о чужой, что помоложе. – Я велю сейчас вывести вас отсюда. Старик беззубо, тихо рассмеялся. Облизнув острым, синеньким языком толстые губы, спрятанные под пегими усами и бороденкой, он погрозил пальцем Воронцову и шепнул: – Ни ни, барин! Ни ни… Воронцов испытал какую то безразличную, далекую усталость. «Это судьба, – подумал он. – Мне в детстве такие старики снились перед единицей в гимназии». |
