Больная девушка-гвардеец была окружена всеми удобствами, как настоящая королевна. К удивлению всей его армии — ибо все странные известия расходятся очень быстро, — Басергор-Крагдоб перестал расспрашивать о результатах карательных экспедиций, махал рукой, когда ему докладывали о постепенном оживлении ремесла и торговли в горных городах, поскольку сейчас его заботило исключительно здоровье Эниты. Когда все мерзли и мокли, ей было тепло и сухо; когда все бодрствовали, она спала. На крутой горной тропе разыгрывались настоящие состязания — властелин гор осыпал золотом каждого, кто достаточно быстро мог принести из ниже лежавших городов ягненка для бульона, привезти бурдюк еще не скисшего молока, доставить мешок фруктов и овощей. Не тот считался героем, кто притащил с гор голову главаря очередной вражеской группировки, но тот, кто приготовил пирожки с нежной ягнятиной или раздобыл мед, коренья и хорошее вино. Ни о ком во всем Громбеларде так не заботились, как о больной девушке, которую могущественный, богатый и обладающий властью человек тянул в одну сторону, смерть же — в другую. Кто-то сочинил про это грубоватую песенку, двадцать с небольшим строк о величайшем в истории воине, который бросил вызов самой смерти, когда увидел ее, подкрадывающуюся к изголовью спящей и беззащитной девушки. Он преградил ей дорогу и сказал: «Нет!» В песне рассказывалось, что этот вождь над всеми вождями решил сражаться за каждого верно охраняющего его воина; он решил выиграть поединок со смертью, победить ее и поставить условие, что никого из его подчиненных она никогда не заберет предательски и тайно, а лишь в честной и открытой схватке с врагом. Песня, как это порой бывает, удивительно легко запомнилась. Вскоре ее пели все, и всех захватили непостижимые усилия их вождя, явно направленные на нечто большее, чем спасение Лучки, маленькой девушки-воина издалека. Возможно, песня лгала, а может быть, говорила правду, но этот постоянно бодрствовавший, измученный до предела великан с мрачным лицом наверняка сражался за нечто неизмеримо важное.

Так оно и было. Басергор-Крагдоб сражался за то, чтобы слова, которые когда-то сказала о нем у ручья давняя подруга, оказались неверными. Он не знал, что именно она сказала, но пытался не быть машиной из собранных вместе пружин и шестерен, слепой, холодной, катящейся в одном лишь направлении. Тараном для разбивания все новых и новых ворот.

Но миры — как те идентичные, которые видел Таменат, так и другие, отличные от Шерера, хотя точно так же выстроившиеся в бесконечные последовательности, — существуют не для того, чтобы кто-то что-то мог себе доказать. Два великана в двух городах, сын и отец, боролись за жизнь и здоровье двух женщин. Одна была интриганкой и изменницей с сотней лиц, вторая — верной невольницей, по-девичьи стыдливо влюбленной в своего господина. Таменату ничего не приходилось доказывать — в отличие от Глорма. Отец выдернул откуда-то некие силы, никогда никому не пригодившиеся, исковерканные, не имеющие никакого отношения к миру, — сын же, напротив, со смирением и гневом одновременно тянулся ко всему, что предлагал мир. И оказалось, что хотя ему под силу с мечами в руках завоевать Тяжелые горы, но никаким оружием мира, никаким золотом, усилием или горячим желанием он не мог сделать так, чтобы очередной тихий вздох не стал последним. Не мог, а ведь… какая, собственно, разница для всего Шерера? Миллионы вздохов в каждое мгновение его существования; миллионы очередных вздохов каждого живого существа… Еще один, еще два, даже сто или тысяча — какая разница? И тем не менее она была.