Да, конечно, в щемлениях краешка сердца ты разбираешься. Может быть, ты даже специалист в этом, хотя и «скромный», по собственному признанию… Я это почувствовал, едва взглянув на тебя. Я тоже уже, как выяснилось, сумел немало огорчить и сжать твоё сердце.

Неужели и вправду, так сильно? Как будто ты лишилась дорогой, любимой вещи за мгновение до того, как её получила?

Ты бы хоть рассказала, что это за «дорогая вещь» (чтоб я знал, что такое во мне почти было).

Яир

Ты, несомненно, права, и мне действительно полагается выговор (но я ни минуты не думал, что ты состоишь из слов). Кто мог подумать, что в тебе есть такой тонкий, горький и острый сарказм — я заподозрил лишь намёк на него в напряжении твоих плеч и спины, в них чудилось что-то напряжённое изо всех сил, будто изо всех сил готовящееся к следующему удару, или я не прав?

А вот теперь это из-за меня? Скажи, это я заставляю тебя так сжиматься? За мной это водится, но с тобой не хотелось бы…

Послушай: сегодня напротив моей работы в промзоне в разгар утра при ярком свете сидел на остановке слепой. Голова опущена, между сомкнутыми коленями палка. Подъехал автобус, и из него вышел другой слепой, и, когда он проходил мимо того, что на остановке, они оба резко выпрямились, их головы повернулись одновременно. Я стоял, не двигаясь. Они нащупали друг друга и на мгновенье будто обнялись и замерли. Это продолжалось секунду, не больше, в полном молчании, потом они разняли руки и разошлись, а у меня вся кожа на теле ощетинилась твоим именем, и я подумал: так!

Так придвинься поближе, я хочу дать тебе что-то настоящее и интимное. Не убегай, не сжимайся, что-то очень интимное, в отличие от «анонимного», которым ты швырнула в меня, заседая в полевом суде на своей веранде (сиреневый лепесток попал в конверт и смялся как раз на «интимном-анонимном», размазав их обоих), соберись же, Мирьям, мы же решили: всё или ничего.

Когда мы с женой только начали встречаться, мы поехали одним субботним утром на гору Кармель и гуляли там в роще. Было слишком рано, только рассвело, мы болтали и смеялись, и я, который обычно не терпит того, что называют «красотами мира», в какой-то момент оказался не в силах больше выносить окружающее великолепие. В одно мгновение сбросив с себя всю одежду, я стал бегать среди деревьев нагишом, кричать и танцевать. Майя (будем звать её между собой Майей, и ты тоже можешь выбрать для своих близких имена, какие захочешь) застыла, потрясённая. Может быть, её оттолкнула моя нагота, которую она впервые увидела на свету (она и в темноте не слишком радует глаз). Я услышал, как она беспомощно зовёт меня и умоляет прекратить, я же, подобно безумцу или пьяному, подскакивал к ней со всех сторон в диком брачном танце, который выглядел, как я себе представляю, довольно смешно. Я звал её присоединиться ко мне и в какой-то момент почувствовал, что она этого хочет; понимаешь, до этого я не соглашался с ней танцевать на вечеринках, среди людей, а голышом вдруг смог, затанцевалось. Представь себе: голый, танцующий, «сдвинувшийся» от счастья; наверно, невозможно быть некрасивым, когда ты счастлив, и Майя почти поддалась, я почувствовал её порыв ко мне, она почти преодолела себя, но в последний момент остановилась…

Почему полицейский в твоём сне потребовал, чтобы ты подала на меня жалобу за письма с угрозами?

(И как ты сразу вернула меня к жизни, сказав этому идиоту, который лезет не в свои дела, что угрозы в этих письмах, по-твоему, адресованы мне, и, может быть, именно поэтому, ты осталась.)

А в лесу я танцевал. Если бы я мог сейчас, в эти годы, так танцевать… Танцевал, потому что во мне чудом не возникло сомнение, эта холодная волна рассудочности, то есть — возникло, конечно возникло, у меня механизм действует без сбоев, и доза яда вбрасывается в кровь из некоего мешочка сразу, как только сердце расширяется от чего-нибудь, но из-за этого я в тот раз ещё больше танцевал, не знаю, почему, может быть чувствовал, что я наконец-то делаю правильную ошибку.