Изменить размер шрифта - +
Будет лучше или хуже, если я скажу, что в следующий раз обязательно все получится? Мне хочется дать им надежду, однако кажется, что лучше этого не говорить. Звучит как какая-то особо извращенная версия поговорки «на нем свет клином не сошелся», сказанной после расставания с возлюбленным, словно один ребенок может полностью заменить другого. Сказать, как я им сочувствую? Разве тем самым я не стану перетягивать внимание на себя, вынудив их задуматься о чувствах еще одного человека? Им хватает жалости и сочувствия со стороны родных – зачем им это от постороннего человека? Может, обнять? Или перебор? Или недобор?

Делай то, что умеешь. Я просто рассказал им, что произойдет в ближайшие несколько часов. У них тысячи вопросов, на которые я отвечаю по мере своих возможностей. Очевидно, что так они справляются со своим несчастьем, фокусируясь на его медицинском аспекте.

 

Каждый час я заглядываю к ним, чтобы проверить, как у них идут дела. Уже перевалило за восемь вечера, однако я решил задержаться в родильном отделении, пока они не закончат. Г. ждет меня дома с минуты на минуту, однако я соврал, что у нас неотложная ситуация и мне нужно остаться. Не знаю, почему я не мог просто рассказать все как есть. Я вру и пациентке, когда она меня спрашивает, почему я все еще здесь в двенадцатом часу ночи. «Я кое-кого подменяю», – говорю я. Мне действительно кажется, что если не мои навыки общения, то мое присутствие уж точно хоть немного, да помогает им.

«Роды» происходят вскоре после полуночи, я беру у мамы кровь на анализ и рассказываю ей про все анализы, которые можно сделать для выяснения причины смерти плода. Они соглашаются на все, что вполне можно понять, однако это значит, что мне придется взять у ребенка образцы кожи и мышечной ткани, что является для меня самой ужасной частью работы в родильном отделении. Когда я только начал этим заниматься, мне было настолько не по себе, что приходилось, по сути, смотреть в сторону, пока я проделывал все необходимые манипуляции. Теперь же, став менее восприимчивым к тому, в потерю восприимчивости к чему попросту невозможно поверить, я могу смотреть. У меня просто разрывается сердце, когда нужно резать мертвого ребенка. Ожидаешь, что они будут выглядеть красивыми, совершенными, невинными – чаще всего это далеко не так. Вот уже пару недель, как он мертв – тело ссохшееся, кожа облазит, голова размякшая, выглядит чуть ли не обгоревшим. «Прости, – говорю я ему, забирая необходимые образцы тканей. – Ну вот и все».

Я снова его одеваю, поднимаю глаза к богу, в которого не верю, и говорю: «Присмотри за ним».

 

10 июня 2008 года, вторник

Остановила полиция в Голландском парке. «Вы в курсе, что проехали на красный свет?» Честно говоря, нет, не в курсе. Я ехал домой на автопилоте, совершенно измотанный после бесконечного ночного дежурства, за которое сделал пять кесаревых. Остается надеяться, что в операционной я был более внимательным, чем за рулем.

Я объяснил, что возвращаюсь домой после 30 часов в родильном отделении. Плевать они на это хотели – штраф в 60 фунтов и 3 штрафных балла (Система наказаний за нарушения ПДД в Европе. – Примеч. перев.).

 

18 июня 2008 года, среда

Мне не привыкать говорить перед пациентами шифрами. Одного-двух подслушанных слов может оказаться достаточно, чтобы пациент, строивший амбициозные планы воздвижения в твою честь храма, внезапно начал истерично обвинять тебя в том, что ты замышляешь их смерть. Так что, подобно тому, как хозяева собак по буквам произносят «Г-У-Л-Я-Т-Ь» перед своими питомцами или «Р-А-З-О-Й-Д-Е-М-С-Я Н-А В-Р-Е-М-Я» супруги, чтобы облапошить своего развесившего уши ребенка, у нас также есть свой секретный язык. Однако порой приходится держать в неведении не только пациентов.

Быстрый переход