— Я, — сказал Планкет.

— Ты ээ… не считаешься. Вы наивны, как ребенок, друг мой.

— Я просто честный человек!

— Палтус ты, — сказал Фласк и осекся. Планкет замер с открытым ртом. В устах Лампиера эта грубость звучала легко и насмешливо, с отеческой теплотой — у Фласка же она превратилась в нечто оскорбительное. Компаньоны посмотрели друг на друга и отвели глаза. Оба чувствовали неловкость.

— Ээ… — сказал Фласк, побагровев. — Вот… так… в общем…

— Ясно, — сказал Планкет, глядя в землю.

Он нашел отвертку и постучал острием по медным листам, оставляя царапины. Половина черепа отозвалась металлическим гулом.

— Готово почти. Надо снять эту накладку — поможешь?

— Естественно!

Глава XX

Таинственное исчезновение

Ощущение праздника звенело в доме Золтаха Гарби. Оно слышалось и в тягучем запахе рыбного пирога, и в гулком перестуке поднимаемых из подвала бутылок, и в приглушенной болтовне женщин, и в детском смехе. Праздник просачивался во все щели, словно морской туман. И с каждым часом напряжение нарастало — того и гляди, в воздухе запляшут искры электрических разрядов. Праздник! Скоро Праздник!

Во всем доме только один человек не был охвачен радостным возбуждением. И даже наоборот — чем меньше времени оставалось до начала парада, тем больше сил требовалось, чтобы не поддаться панике. Громоподобный бой башенных часов, отмечающий каждую четверть, заставлял его вздрагивать все сильнее и сильнее.

Раньше Золтах, как и все барбюны, любил День Бойни. Ему нравился вкус праздничного пирога с камбалой, нравилось синее вино, и, черт возьми, он любил парад! Каждый год они соревновались с другими Семьями — на лучшую праздничную тележку и на то, кто дальше пронесет старейшину на тяжеленном церемониальном стуле. Они выигрывали семь раз подряд, и до сих пор никто не побил этот рекорд…

Однако, с тех пор, как пять лет назад к Золтаху перешли обязанности главы невероятно огромного семейства, праздник превратился в сущий ад. Одно дело, когда ты несешь за ножку стул с верещащим от ужаса и возмущения главой Семьи (можно даже уронить случайно — в отместку за целый год нотаций и запретов), и совсем другой разговор, когда ты сам сидишь на этом стуле, а сыновья и племянники вспоминают обиды.

— Слушай меня внимательно. — Золтах откинулся на спинку резного стула и сложил руки на животе.

— Да, папа. — его старший сын, Бартас, понуро опустил голову.

Парню было давно за тридцать, но, как ни прискорбно, годы ума ему не прибавили. Что ни говори — все как об стенку горох. Стоит, раскрыв рот, внимает, а попросишь повторить, так двух слов связать не может. Из-за таких и пошла за барбюнами слава людей недалеких и, мягко говоря, глуповатых. Дурацкие анекдоты про барбюнскую сообразительность пользовались успехом и в грязных портовых кабаках, и на приемах Кетополийской знати. Говорят, их рассказывают даже сиамцы, а уж им-то грех гордиться умом.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, — сурово сказал Золтах и сын послушно поднял взгляд. На лице застыло откровенно идиотское выражение.

— Надеюсь, ты догадываешься, зачем я тебя вызвал?

— Нет, папа, — с искренним недоумением ответил сын.