Но для человека с надеждой нет ничего невозможного.

— Я так устал, — пожаловался Фласк, усевшись на стул смотрителя и вытянув ноги. — Слушайте, друг мой. Я предлагаю сейчас хорошенько выспаться, а уж затем…

— Да ты с ума сошел? Если к утру мы не восстановим все, как было, сам знаешь, что будет.

— Ерунда. Думаю, если поговорить с господином Шульцем, все уладится, — сказал Фласк. — Он разумный человек. Уверен, мы сможем договориться.

— Этот разумный человек нас убьет.

Фласк безмятежно улыбнулся.

— Вы драматизируете, друг мой.

— Я?! — Планкет чуть задохнулся. — Я драматизирую?

Фласк в удивлении вздернув брови. Это разозлило механика до последней степени.

— Вставай, ты — жирный самовлюбленный бурдюк!

В голосе прозвучала такая сила, что Фласка подбросило. Планкет в порыве ярости шагнул к певцу и ухватил того за галстук-бабочку. Глядя снизу вверх в широкое растерянное лицо, механик заговорил. И с каждым словом Фласк краснел все больше, наливался соком, как помидор.

— …сейчас! — закончил Планкет. — Живо, я сказал!

Фласк молча побрел к стене и взялся за рукоять лебедки. Заскрипели тросы, опуская скелет кита на пол. Тугие ребра глухо стукнули о мрамор — точно рядом с заготовленным черепом. Левиафану предстояла пересадка головы, как бы глупо это не звучало.

— Хорошо, — сказал Планкет.

Глава XXIX

Кальмаровы слезы

«Грандиозный триумф Шаляпина! Браво! Брависсимо!»

Гибкий Шульц вышел из театра с блестящими от слез глазами. Великий артист, великий. Бенедикта Шульца немногое в жизни могло поразить или удивить, но сейчас он чувствовал себя обновленным. Стоило многие годы быть покровителем искусств, вкладываться в упрямцев-артистов, жертвовать временем и силами, чтобы наконец увидеть такое — триумф оперы. Нет, Бенедикт Шульц не злится на Шаляпина. Гению многое позволено, а господин Шаляпин — гений. Поэтому Бенедикт Шульц аплодировал со всеми — стоя, как последний из зрителей. И он даже не станет наказывать клакеров, не выполнивших приказ. Бенедикт Шульц знает, почему. Истинное искусство творит чудеса, надо же. Не видел бы сам, не поверил.

Из темноты вынырнули двое — в серых пальто, широкие, как портовые бакены.

— Где Крокус? — спросил Шульц. Ах, да, он же послал его навестить должников в Музей…

— Кэп, Крокус еще не вернулся, — сказал телохранитель. Соображение как у обезьяны, но человек верный. — Что с вами, кэп, вы плачете?

Шульц отмахнулся. Этих слез он не стыдился, как не стыдился плакать на могиле отца. Это священная влага. Голос! Какой голос!

— Простите, кэп, — телохранитель смутился.

До сих пор нет Крокуса? Шульц помедлил. Мысль была неожиданной. Впрочем, почему нет? Лично съездить в Музей, посмотреть, в чем там дело. Жаль терять такую ночь. Может быть, даже поработать — как в старое доброе время. «Никогда не поручай другому то, что должен сделать сам», говорил Шульц-старший, выкручивая пальцы очередному должнику. Отец тогда ходил сборщиком долгов и взял сына с собой. Маленький Бенедикт многому научился в тот день. «Чтобы дело было сделано хорошо, сделай его лично». Шульц-старший не бросал слов на ветер. По крайней мере, не подкрепив каждое слово чем-нибудь весомым — вроде кулака, а еще лучше — кастета.

Крокус, наверное, опять увлекся, подумал Шульц с некоторым раскаянием. Зря я его послал. Не понимает он искусства, чокнутый черномазый…

В это же время еще один человек решил заглянуть в Музей.