С искренней радостью Клейн улыбнулся Туссену:

— Как дела, Клод?

— Хорошо. — Туссен понимал, что Джонсон, ковыряясь в своей тарелке в то время, как его соседи затеяли спор об исходе сегодняшнего матча между „Лейкерс“ и „Нике“, прислушивается к их разговору. — Нет, в самом деле хорошо. Конечно, это сучья изоляция… Но вернуться обратно в этот блок, к браткам, вернуться к своим, это здорово…

— Я очень рад, — сказал Клейн.

Клод внезапно перепугался, что Клейн передаст его слова Эгри. Нев ему тогда губы отрежет… Да нет, Клейн не из таких. Он мужик умный. Туссену хотелось сказать: „Слушай, если Эгри спросит обо мне…“, но он не мог при Джонсоне. Ему казалось, что он идет по канату над двумя резервуарами с водой, причем в одном резвились акулы, а в другом — пираньи. Никто не знал правды — никто, кроме него самого и Хоббса. Туссену хотелось рассказать Клейну, как Грайрсон вызвал его якобы для сеанса групповой реабилитационной терапии, а на самом деле завел в какую-то кладовку, где Клода поджидал Хоббс. И как сам начальник тюрьмы пообещал, что если Клод бросит свои трансвеститские штучки и вернется в блок „В“, то он даст ему шанс на освобождение. И неплохой шанс! А это значит, что он, Клод Туссен, сможет зайти к Альфонсо и что сосать теперь будут ему… Клоду очень хотелось услышать от Клейна слова одобрения и, возможно, совет насчет поведения на заседании комиссии по освобождению, но Стоукли был начеку.

— Здорово на вас Хоббс вызверился, ребята, — сказал Клейн.

— Ничего, мы выдержим все, что этот гад на нас навалит, и еще немного, — вмешался Джонсон.

Клейн повернулся к нему:

— Не сомневаюсь. Но сдается мне, Хоббс задумал какую-то пакость — уж не знаю какую. Он ведь больной. На голову.

Клоду внезапно стало нехорошо.

Стоукли фыркнул:

— Ха, Клейн, не нужно доктора, чтобы об этом догадаться. Убить этого Хоббса мало.

— Возможно, — согласился Клейн.

Клод почуял ссору, да и разговор о Хоббсе его нервировал.

— Ничего, как сказал Стоук, мы все выдержим, — вмешался он. — А как дела у вас?

— Мое ходатайство удовлетворили, — ответил Клейн. — И завтра меня отпускают.

Клод был ошеломлен и напуган. Все его бросают. Клейн был единственным человеком, с которым Клод мог поговорить в самые тяжелые минуты, когда необходимость, притворившись женщиной, жить в постоянном страхе от непредсказуемых вспышек гнева Эгри доводила его до ручки. Частенько, будучи Клодиной, он прибегал в камеру Клейна и плакал в ней, как в исповедальне. Эгри против этого не возражал, как и против всего, что еще глубже укореняло в сознании Клода представление о себе, как о женщине. А капризы и плач в жилетку врача полностью соответствовали представлению Нева о стандартах женского поведения. По той же причине Клод регулярно устраивал Эгри сцены по поводу содержания камеры в опрятном виде, хотя на самом деле ему было глубоко плевать. И даже здесь, в блоке „B“, лишь от сознания, что Клейн где-то здесь поблизости, в Клоде росло чувство уверенности. И вот теперь доктор уходит… Клод сглотнул свою горечь, но не так быстро, чтобы Клейн ее не заметил.

— Я напишу тебе, — сказал он. — Сразу, как устроюсь.

— Это будет первое письмо, которое я здесь получу, — ответил Клод, изображая на лице широкую улыбку. — Старина, так это здорово! Вот это новость так новость…

Ему очень хотелось похвастаться перед Клейном и своими перспективами освобождения, но он не посмел: Стоукли врубится, как Туссен их использовал, и покажет ему, где раки зимуют.