Частый пост, долгие службы, чтение книг до слепоты, усталость от постоянного недосыпания, лекции и семинары постепенно притупляли желание.

Большую роль в этом играл и Дмитрий, живший с ней в одной комнате!

Человек лет тридцати, измождённый, молчаливый. Казалось, он ничего не слышит и не видит, кроме Бога, с Которым общается напрямую и постоянно. Взгляд у него странный — человека, не живущего в настоящем. Первое время Леониде казалось, в комнате она — одна, Дмитрий не мешал ей бороться с самой собой. Казалось, он не обращает внимания на её метания… Но постепенно его молчаливое присутствие стало давить на неё. Особенно почему-то влияло на неё то, что Дмитрий иссушал свою плоть, отказывался от еды даже в обычные дни, а уж в пост и вовсе голодал. Она теперь постоянно думала о нём — он словно урок ей задавал: ну-ка, разберись в поставленной перед тобой задаче.

Глаза о. Варфоломея с фиолетовыми обводами, его жажда успеть довести до конца свой эксперимент, отрешённость о. Афанасия от земной суеты, его воробьиный скок, словно о. Афанасий спешит поскорее проскакать земную жизнь, чтобы наконец попасть к Богу, и особенно Дмитрий со своим устремлением к Богу словно стену воздвигли между нею и Мелисой. Почему-то она стала ощущать их отношения с Мелисой извращением. И появилось чувство вины. Это чувство вины обострялось, когда она видела о. Афанасия или Дмитрия.

Она перестала спать с Мелисой. Звонила же ей, как и родителям, ежедневно, дважды в месяц заходила. Но, когда заходила, тягостно молчала, не умея рассказать о Семинарии, не умея заговорить об ощущении конфликта с собой, о необходимости прекратить их встречи.

Первое время Мелиса пыталась вызвать её на откровенность, рассказывая о делах в школе и о статьях, над которыми она работает для учебника истории, говорила, что чувствует и понимает происходящие в Леониде изменения. Но никаких вопросов задавать не решалась. Леонида разговор не поддерживала, и он задыхался в молчании.

Естественно, их встречи не могли быть долгими. И Леонида с облегчением уходила. Она спешила к родителям. Видеть их, сидеть с ними за всегда праздничным столом — вот всё, что ей надо. Мать рассказывала о прихожанах, отец задавал ей вопросы об учёбе, она отвечала, что учится прилично. Но и с родителями разговор быстро иссякал. Между ними и ею стояла ложь, и эта ложь взбухала, как тесто на дрожжах.

И вот однажды она решила: всё, хватит лжи. Невозможно жить в конфликте с собой. Она соберётся с духом и прежде всего разорвёт отношения с Мелисой Согласие с самой собой — важнее. Вместе с плотской любовью Леонида изживала из себя и духовную тягу к Мелисе. Она сделала выбор: с Мелисой больше не встречается, а свою плоть усмирит изнурительными размышлениями и молитвами, как Дмитрий.

Наступил день, когда она Мелисе не позвонила.

Очередную сессию сдала лучше всех на своём факультете, и её премировали солидной суммой денег. Прежде, чем ехать домой, купила матери летнее платье, отцу — настольную Библию, в роскошной обложке с инкрустациями. В тот день она ехала домой с надеждой — поговорить с отцом. Пусть впрямую пока ничего не скажет, но задаст ему вопросы — об экуменизме, о том, что он думает о Протестантской Церкви, где женщина может быть священником.

Мать встретила её словами:

— Леночка, горе-то какое! Ваша Мелиса Артуровна покончила с собой.

Леонида не рухнула в обморок, не выронила свёртки, она прошла в кухню, налила себе воды, выпила залпом и села к столу. Спросила спокойным голосом:

— Что с ней случилось?

Мама поднесла рюмку с валерьянкой, отец сел напротив Леониды, сказал:

— Потерпи, пожалуйста, Лёнечка.

— Что открылось!.. — начала мать.

— Что открылось?

— Выпей ещё, Леночка! — Мать накапала вторую рюмку валерьянки.