— Не плач, не плач — я знаю — мы обязательно найдем Ее…

И тут так и объяло, в жарком, трепетном прикосновенье его голову; он вспомнил, как, когда он был совсем маленьким пели колыбельную. Пели не ему, но всем иным детям, попавшим от неизвестных родителей в Тресовский приют. Он уже и тогда уродливый и нелюбимый, лежал в дальнем, темным углу, и поглощал пение их няньки, так же жадно, как и изголодавшийся по свету обильный весенний свет. Ему так хотелось подбежать, взмолится, чтобы она пела еще и еще, но он тогда, сознавая свою отчужденность, так и не выбрался из темного угла. Теперь он повторял эти строки ребенку — а сам все вспоминал и вспоминал, и ему мучительно больно было за бесцельно, во мраке да в грязи прожитую жизнь:

Сначала ребеночек расплакался еще больше. Горбатый решил, что это от его грубого, к брани приученного голоса так выходит, и он, чувствуя свою вину, испытывая нежность, заговорил так проникновенно, что мальчик ребеночек, эту нежность почувствовав, улыбнулся, и зашептал умиротворенным голосочком:

— Ведь, принесете меня к Ней, да, ведь — да?

И горбатый, чувствуя все большее умиление, зашептал, что — да, да — конечно, они вскоре найдут ее, и, чтобы он, маленький, успокоился. Ребенок совсем больше не плакал, но он смотрел на лик горбатого, и хотя иным людям этот лик показался бы отвратительным — для маленького это был один из самых прекрасных ликов, которые ему только доводилось увидеть. Он любил этого спасшего его, любящего его, почти так же сильно, как и матушку, и отца своего — и он успокоился не только потому, что ему действительно сделалось мирно от этой искренно пропетой колыбельной, но и потому что хотелось сделать приятно этому человеку. Ребенок видел, что человек этот очень несчастен, что ему нужна ласка, и он предложил бы ему сыграть в какую-нибудь игру, которых он знал множество, да очень уж умиротворенно прозвучали последние слова колыбельной, и теперь его неудержимо клонило в сон. Вот он закрыл глазки, а горбатый прошептал: «Ну, вот и хорошо, спи, спи, а как проснешься — Она уже будет рядом», а еще он удивлялся, как это Цродграбы могут продолжать кричать и нестись по прежнему в такую прекрасную, излечившую его минуту. И он говорил им негромким голосом, чтобы они остановились, чтобы не кричали так сильно — они, конечно, не слушали его — он расталкивал их, но не так сильно как прежде — старался не делать резких движений. И еще думал горбатый, что мог бы стать хорошим отцом этому ребенку — он радовался этой мысли, но через некоторое время с горечью осадил себя, так как вспомнил, что сам то ничего, кроме всяких грубостей не знает. И вот он решил, что отдаст этого ребенка на воспитание Ей, и испытывал от этой мысли печальное умиление. Вообще он чувствовал, что вскоре произойдет их встреча, и теперь уж не мог понять, как мог испытывать злобу совсем незадолго до этого…

Он не мог понять, как испытывал злобу, а как увидел, что ее несут некто трое, так все в нем уже завыло, застонало от ярости. Надо было видеть это стремительное движенье темно-серых клубов над их головами и причудливую игру теней, и слышать надрывные завыванья ветра, чтобы понять, почему он принял трех братьев за отвратительное чудище, которое тащило истерзанное, но несомненно живое тело Вероники. Ужас, отвращение, боль от этого виденья была столь велика, что горбатый выронил ребенка, попятился на несколько шагов, но тут же — сжал кулаки и бросился на чудище.

А Вероника уже увидела ребенка, вскрикнула, когда повалился он в грязь, и сама вся потянулась к нему, если бы была птицей, так полетела бы, нежными крыльями объяла, унесла бы прочь, от этого страшного места. И братья, едва не выпустили Ее — настолько немыслимым казалось противится любой ее воли. Нет — они, все-таки, удержали ее, но сами бросились вперед, где и налетел на них горбатый.