Латгери сквозь сомкнутые ресницы видел, как внутрь круга вышел седой невысокий мужчина. Чертами лица вовсе не венн. Смуглый, густые брови встретились и срослись над переносьем… Соболя можно было бы назвать стариком, да только мало у кого язык бы повернулся. Потому что он был воин, Латгери ещё в самый первый день это понял. А воины стариками не бывают. Груз прожитых лет не сгибает им спину, не гасит в глазах огня…

Однако сейчас Соболь, вынужденный слушать поносные слова о родном внуке и об Итерскеле с Ульгешем, давно ставших ему ближе кровной родни, начал действительно походить на ветхого старца.

Он долго молчит, и вокруг постепенно распространяется тяжёлая тишина. Никто не торопится встретиться с ним глазами. Ликует лишь Латгери, да и тот — про себя.

Старый воин начинает наконец говорить, медленно роняя слова:

— Ну что ж, Волки. Боги свидетели, не хотел я зла вашему роду. Думал, уж вы-то ещё одного Волчонка от беды сбережёте… Теперь вижу, не вышло. Значит, мне дорога одна — Мавута искать. Может, удастся внучонка из лап его вырвать. А и это не выйдет, так мне больше жить незачем… За хлеб-соль спасибо, а Мавутича я с собой заберу. Может, сыщутся добрые люди, не откажутся его приютить.

Волки молчали. Ясно было, что к «добрым людям» их Соболь уже не относит.

А он продолжал:

— Или, может, Мавут своего обратно возьмёт. На моего мальца обменяет…

— Не сделает он этого, дедушка Соболь.

Ульгеш говорил совсем тихо, но вздрогнули все, даже Латгери. Очень нехорошее предчувствие рукой сжало сердце… Ульгеш, к которому обратились молчаливые взгляды, продолжал, понурив голову:

— Когда я там был, кто-то предложил выменять Беляя. А Мавут… Мавут ответил… То есть не вслух ответил… Я его руки видел… совсем близко… Меня дедушка учил руки толковать, на них всё обозначено, как на книжном листе… Мавут подумал в ответ, что калеку не то что выменивать, а и даром не возьмёт ни за что… Он меня за Бусого отдал. Побратим мой сам к нему потому и пошёл… меня чтобы спасти…

Дальнейшго Латгери уже не слышал. Голоса Волков отдалились и постепенно утонули в зловещем чёрном рокоте. Рокот был похож на тот, что иногда разносится по земле перед Сотрясением Гор, перед большой бедой. Но сегодняшняя беда уже совершилась…

Латгери ещё ни разу в жизни не было так больно. Даже когда он понял, что уже не увидит маму. Даже когда его забивали насмерть и принуждали оживать вновь и вновь, вытаскивая наружу сущность латгара, крысы, великого зверя, который не сдаётся и не отступает в бою.

Латгери не хотелось больше сражаться. Зачем всё, если отец Мавут больше не назовёт его сыном, не поспешит на выручку и даже не примет, буде вдруг его принесут? Зачем ему становиться Латгаром? Зачем жить?

Он сразу понял, что сказанное чернокожим было правдой. Он — сирота. Человек не может жить сиротой, об этом не раз говорил Мавут. И это — тоже правда. Сломанная шея — ничто, хребет Латгери затрещал именно сейчас. Жить стало незачем.

Изумлённые Волки увидели, как из широко открытых глаз «упыря» покатились слёзы. Вот этого никто из них не ждал, все помнили, что даже в беспамятстве Беляй не проронил ни слезинки. Синеока что-то промычала, опустилась подле него на колени… Тоже заплакала…

Латгери всегда считал слёзы непростительной слабостью, но теперь ему было всё равно. Враги увидели его немощь, ну и пускай. Он не хотел больше притворяться живым.

ТРЕТЬЯ НОЧЬ

Вспыхнувший костер показался ослепительным в сгустившейся тьме, пламя с рёвом устремилось к низким облакам. Друзей обдало яростным жаром. От костра веяло такой огромной, надёжной силой, что последние сомнения — оградит ли Круг? — как-то разом отпали.