И пошло дело. За первой рыбиной в берестяной кузов скоро полетела вторая, потом третья, пятая… Вместительный кузов постепенно делался тяжелее, а тонкий лёд, начавший к тому же подтаивать на солнышке, всё жалобнее постанывал под лыжами…

Удачливый рыболов ничего не замечал. За него встревожился Дымка.

Он вскочил, пробежался по берегу, потом снова коротко взлаял, предупреждая хозяина… Твердолюб только отмахнулся — не мешай, дескать. Не пугай щук!

Но потом всё же подумал, а не пора ли и в самом деле заканчивать промысел? Добыча-то какова — целых одиннадцать рыбин, матёрых, с тугими толстыми спинами. Пора, наверное, честь знать. Даже если бы и лёд был покрепче, всё одно не дело лишнего брать…

«Ещё одну словлю, как задумывал, — решил наконец Твердолюб. — Чтобы ровно дюжина была, красное число. И — сразу домой!»

Пёс хозяйского решения не одобрил. Снова встал, принялся обнюхивать родные следы, потом выискал лёд попрочней и очень осторожно двинулся на середину… И конечно, почти сразу провалился. Выскочил обратно на берег, вытряхнул воду из пушистой шубы. Заскулил жалобно, почти по-щенячьи.

Всё зря!

Последнюю рыбину так и не удалось вытащить. Удар обуха слился со всхлипом рассевшегося под лыжами льда, с негромким вскриком мальчишки и визгом верного пса, бросившегося на выручку. Тяжёлый кобель немедленно провалился опять, но не стал возвращаться на берег. Ломая лёд, он начал пробиваться к хозяину.

— Назад, Дымка! А ну, живо назад!

Пёс послушался не сразу, но всё же послушался. В основном потому, что немедленная гибель хозяину не грозила. Если бы грозила, тут его никакой приказ бы не остановил.

А Твердолюб, провалившись, больше осерчал, чем испугался. Ну надо же, так славно всё шло, и всё-таки нарвался на незадачу! Первым делом он освободился от кузова, затем отвязал под водой лыжи. Положил их на лёд, устроил сверху кузов. Осторожно повернулся боком и стал медленно выволакиваться из полыньи.

И опять с головой ушёл под воду. Лёд отказывался держать уже совсем. Лопался широкими пластинами и тут же распадался на мелкие льдинки.

Твердолюб не оробел и тут. Отфыркиваясь, высвободился из набрякшей меховой куртки. Бережливо поднял её на лёд, выпихнул подальше от полыньи, к отцовскому топору, лыжам и кузову. Вновь погрузился, стащил сапоги и кожаные штаны, тоже выкинул на лёд. Вот теперь должно получиться!

Голое гибкое тело ужом выскользнуло из воды…

Если бы лёд вновь затрещал, дело могло стать нешуточным. Пришлось бы и дальше откалывать пласт за пластом, ища, пока не попадётся место покрепче. Такого места могло не случиться до берега, а берег был неблизко. «Вот так и находят порой дурня-рыболова — плавучим бревном вмёрзшего…»

По счастью, лёд его пожалел — выдюжил. Парень окончательно выбрался из воды, животом лёг на лыжи. И, как был нагишом, медленно-медленно пополз на них, точно на санках, прочь от чёрного, жадно раскрытого, исходящего паром рта полыньи… Лёд держал.

«Спасибо, батюшка Водяной… Коли вправду помиловал…»

Не ощущая холода, Твердолюб подполз к раскиданным пожиткам, связал их верёвкой, взял в зубы конец. И тогда уже направился к берегу. Только саженей через десять, когда лёд перестал зловеще потрескивать, он позволил себе вздохнуть с облегчением. Встал на лыжи как полагалось — и пошёл, волоча на верёвке поклажу. Тут до него добрался холод, но Твердолюб знал, что прежде берега не замёрзнет. А там — разведёт костерок, согреется и обсушится. И никто и не сведает про его срам, доколе сам не расскажет.

«А что, и расскажу.