– Да я тебя что – к измене толкаю? – вскричал первый секретарь. – Я к тому, что голыми по городу не хрена бегать! И так уже бабы всего города на твоих бойцов заглядываются. Но дело даже, понимаешь, не в этом, дорогой ты мой Птолемей. Внимания привлекать не надо! Вот что главное! В общем, в райпо я уже с Сафоновым договорился, сотню костюмчиков спортивных мы у него найдем, оплатим, понимаешь, из соцкультфонда. Понял? И твои охламоны пристойно выглядеть будут, и к нам никто не придерется! Верно я говорю, Федор Борисович?

Дыряев сидел на краю бассейна в белой простыне и в милицейской фуражке, болтая в прозрачной воде волосатыми ногами. Если бы не милицейская фуражка, начальник районной милиции был бы неотличим от какого‑нибудь греческого божка. Фуражка придавала ему официальный вид.

– Верно, – уныло согласился он. – Не сегодня‑завтра с областного УВД нагрянут, показатели по преступности вдвое упали. И ведь не объяснишь им ничего…

Птолемей Прист залпом выпил кубок вина.

– Ну, что вам не нравится? – спросил он. – В городе спокойно, винокуры ваши угомонились, дебоширы людям хлопот не доставляют…

– А вчера твои в спецкомендатуру пришли, – сообщил Дыряев. – Анашу у условно осужденных отняли и на костре спалили. А кто бы не отдал? Ведь уши обещали отрезать!

– Это ты про вольноотпущенных? – искренне удивился центурион. – Так с ними иначе нельзя. Из рабов отпустили, а рабскую натуру нетронутой оставили. Но раб на свободе опасен, Федор, свободный раб – он вроде Спартака, того и гляди взбунтуется.

– Нет у нас рабов, – досадливо морщась, сказал Митрофан Николаевич по старой комсомольской привычке ловко открыл зубами бутылку пива и приложился к ней, – Нет у нас рабов. У нас, брат, и в песнях так поется: «Вста‑авай, проклятьем заклейменный», – для наглядности приятным тенором пропел он. – И в тюрьме у нас, дорогой Птолемей, такие жуки, что порой посвободнее тебя будут!

Птолемей Прист встал, освобождая крепкое мускулистое тело от простыней. Статен был центурион. Статен и красив.

– Нет рабов, говоришь? – ехидно спросил он, добавив непонятное и острое латинское выражение. – А крестьян ваших ты за свободных считаешь? У нас в Риме за такие сестерции даже рабы пальцем не пошевелят, а твои с поля не вылазят, все сажают что‑то. Боятся они вас, что ли?

Он прыгнул в бассейн, подняв фонтан брызг.

– Съел, начальничек? – ухмыльнулся Дыряев. – У них за такую зарплату и раб не почешется, а ты с нас чего только не требуешь!

Председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало задумчиво отхлебнул из бутылки.

– Твоим бандюгам и этих грошей платитъ бы не стоило, – философски заметил он. – Все едино колгоспы пограбуваты.

Митрофан Николаевич Пригода подсел к столу и принялся деловито шелушить большого красного рака,

– Чушь вы мелете, мужики, – сказал он. – Тут надо думать, как нам этих бойцов от государева ока спрятать. Узнают про них, всем нам холку намылят. И тебе, и мне, и менту этому босоногому. – Он ткнул раком в начальника милиции. – Измену Родине впаяют, не меньше. А менту еще и все совместные дежурства припомнят.

– А это как посмотреть, – с радостной готовностью отозвался начальник милиции. – Я все графики совместных дежурств с твоим Сырцовым согласовывал.

– Так ты еще и документальное подтверждение оставил? – задохнулся секретарь райкома и даже о раке позабыл. – Ну, Феденька, было у матери трое сыновей. Двое умных, а третий – милиционер.