Колон Лошадиный - всегда мне там неспокойно, хоть он и очень красив. А в тот день - я уже говорил - вокруг все было напряжено, земля дышала тревогой… Ярость во мне кипела так, что все тело стало вдруг от нее невесомым; я повернулся к ворчавшей толпе и закричал:

- Тихо! Вы кто - люди?… Или кабаны? волки? шакалы?… Я говорю вам - это закон Зевса щадить просящего… И клянусь головой отца моего, Посейдона: если вы недостаточно боитесь богов, то будете это делать из страха передо мной!

Они умолкли. Старейшина вышел вперед и начал что-то хныкать… Кроме своей злости, кроме трепета перед этим святым местом я почувствовал, будто палец бога прикоснулся к моей шее.

- Этот человек под моей защитой, - говорю. - Троньте его - вы научитесь бояться гнева Посейдона, я прокляну вас именем его!

И словно дрожь вошла в меня через ноги из земли, я почувствовал, что бог со мной.

Теперь настала настоящая тишина. Лишь птица щебетала где-то, и то тихонько.

- Отойдите подальше, - говорю. - В подходящий момент я попрошу его милости для вас. А сейчас оставьте этих людей со мной.

Они отошли. Я не мог еще взглянуть на девушку. Только что я чуть не сказал «этого человека и его дочь», - но вспомнил, что она и сестра ему, из одного чрева…

Она сняла с себя косынку и вытерла ему лицо, там где были ссадины от камней. Видно было, что в душе она дочь, привязавшаяся к отцу с детства.

Пора было как-то приветствовать его, - словами, подобающими его родовитости, - но нельзя же было сказать: «Эдип, сын Лая», когда он убил Лая собственной рукой!… Потому я сказал:

- Приветствую тебя, гость этой земли. Там, где боги заявили о себе, людям подобает кротость… Прости, что я не научил этому своих людей. Я заплачу за урон, причиненный тебе, но прежде я должен принести жертву; знамение бога не может ждать.

А сам подумал, что сначала мне надо омыться, чтобы очиститься от скверны.

Теперь он впервые заговорил. Голос его был глубок, сильнее и моложе тела:

- Я чувствую прикосновение богорожденного, обещанного проводника…

- Отдохни сперва и поешь, - сказал я. - Потом мы выведем тебя на твою дорогу, и во всей Аттике никто тебя не обидит.

- Я уже отдыхаю…

Я поглядел на него и щелкнул пальцами людям, несшим вино для священного возлияния: он был бледен как мел, я думал, он умирает… Мой виночерпий замешкался и тянул так долго, что мне пришлось вырвать чашу у него из рук. Отпив вина, старик чуть ожил, но мне приходилось поддерживать его. Кое-кто из моих людей предложил помочь, но рожи у них были кислые, словно им надо было прикоснуться к змее или к пауку, потому я махнул им - прочь… Рядом была большая каменная плита, - какой-то пограничный знак древних людей, - я усадил его на эту плиту и сел рядом.

Он глубоко вдохнул и немного распрямился.

- Великолепное вино. В Фивах нет такого вина, как в Аттике. - Это был разговор пирующих царей… До этих его слов я был слишком напряжен для слез, а тут не выдержал. - Богорожденный, - сказал он, - позволь мне узнать твое лицо.

Подняв руку, он ощутил на ней кровь и грязь - и вытер ее краем туники, прежде чем протянул ко мне.

- Покоритель быков, победитель Минотавра… И сложение юного танцора… Воистину здесь пребывают боги… - Его рука поднялась к моему лицу, и пальцы коснулись век. - Сын божий плачет? - удивился он.

Я не ответил. Мои люди были рядом, и я не мог распускаться при них.

- Сын Посейдона, благословение здесь, а не печаль. Долгожданный знак явился наконец: я здесь, чтобы жизнь мою отдать тебе…

Я промолчал.