Прошло несколько лет, он стал забывать свое прошлое, пришла уверенность: следы былого затерялись. Навсегда. Он вернулся в город и стал служить скромным счетоводом в скромном советском учреждении, под другой фамилией, благо в «военном контроле» паспортов и удостоверений расстрелянных и замученных было вдосталь, и в свое время он взял себе такой паспорт, никаких хвостов за бывшим его владельцем не было — ни родных, ни друзей — это он выяснил точно. И вот — на тебе… Что ж, возвращение в город было ошибкой — это он понимал изначально. Почему же вернулся? Из-за золота организации? Нет. Может быть, из-за броши? Тоже нет. Себе взять не мог — это исключалось, выполнить завещание Митеньки — и того пуще. И все же вернулся — пусть в уверенности, что все позабыто и никто ничего не узнает, но разве не лежало где-то на самом дне подсознания ощущение страха и неизбежного возмездия? Лежало, конечно, но ведь каждую ночь снились мертвые люди на дне песчаной ямы, и Митенька с простреленной головой поверх всех… Невозможно было уйти от этой могилы…

Арестовали его дома, поздно вечером; понятые — две соседки по коммунальной квартире — смотрели с ужасом и молчали. На допросах он не запирался — улики были налицо, и слава Богу, что далеко не главные. Учитывая сданное золото и признание, суд по совокупности преступлений определил срок лишения свободы в пятнадцать лет. В ожидании этапа он ломал голову только над одним: как дознались? Как вышли на него? Это было непостижимо… Мысль эта мучила, съедала мозг, он боялся, что свихнется. Нет, он понимал, что соответствующие организации большевиков ищут всех причастных к белому движению, причастных активно, преступно, с точки зрения новых властей. Ищут и находят. Но его след был перекрыт так надежно, так профессионально. Его не должны были найти…

Загадка разрешилась неожиданно просто. Когда выводили на этап, он увидел среди группы начальства, стоявшей у автомобиля, знакомого человека в милицейской форме. Это был он, его «человек».

В первую секунду хотел броситься и задушить, но холодный внутренний голос, прозвучавший сурово и насмешливо, остановил. «Дурак… Что ты им скажешь? Что убил их товарищей? Так ведь это „вышка“. Тебе. Не ему. Задушить же его все равно не сможешь, не дадут. А за такое покушение на жизнь уважаемого и достойного начальника шлепнут без раздумий». Уважаемого и достойного… А что удивительного? Они же не знают, кто он на самом деле. Значит — сказать? Нет… Бессмысленно. Личного дела, расписок за наградные суммы — нет. Никаких доказательств. Безысходно…

— И вы никогда больше не приходили на это место?

— Нет.

— И ни разу не пытались достать брошь?

— Я не вор. И не грабитель могил. Извините. К вам это не относится. Вы — завоеватели. Это ваше право.

— Напрасно объясняете, — улыбнулся Краузе. — Я ведь уже сказал, что мы, немцы, не страдаем предрассудками. Что вы предлагаете?

— Вам — брошь. Мне — «человека». Оберштурмбаннфюрер, сто миллионов сегодня — это стратегическое сырье, оружие, это — победа! Пусть даже на одном направлении.

Краузе посуровел, сжал губы, резко обозначились складки у носа.

— Как его фамилия?

Будто что-то толкнуло Корочкина. Позже он часто вспоминал это неясно кольнувшее предчувствие беды. Ответил — простодушно, без малейшего промедления:

— Зуев Яков Павлович, девяностого года рождения, уроженец Екатеринбургской губернии, русский, из рабочих, член партии большевиков с пятнадцатого года, работать начал со мной сразу же после ареста в апреле 1919…

Понял, что расстреляем, и в обмен на жизнь согласился освещать деятельность своих.