А потом появился новый звук, едва заметный сначала. Я поднял руку, призывая к тишине, и тогда услыхал, что это такое. Из глубоких глубин доносился тот рев, о котором я слышал только рассказы, а его не слышал никогда: едва различимый, приглушенный, но чудовищный рев Земного Быка в тайной подземной пещере. Все остальные звуки замерли.

Потом земля успокоилась, и постепенно замер и этот рев. Голову мне отпустило, я мог уже говорить громко.

- Стойте! - говорю. - Пока бог здесь, мы принесем ему молитву нашу. - Я протянул руки вперед, ладонями к земле. - Сотрясатель Земли, Отец Быков, ты знаешь всех нас. Мы твои дети, телята твои, мы плясали здесь для тебя, ты слышал топот ног наших, ты пробовал вкус крови нашей в пыльном песке. Мы брали быков за рога, мы прыгали через них - и каждый раз рисковали жизнью своей, но никто не бежал, не старался спастись, жизнь любого из нас была в длани твоей. Твой гнев справедлив, здесь содеяно зло, но мы, дети твои, неповинны в нем. До сих пор наши жизни в руке твоей и нужна нам поддержка твоя - помоги!

Так я молился. Непосвященные думали, что я прошу его пощадить нас на арене. Но он знал, что я имел в виду; я прямо чувствовал, как слова мои уходят вглубь, - сквозь плиты Бычьего Двора, через подвалы под ними, сквозь обломки прежних Лабиринтов, сквозь нетронутую девственную землю и скалы под ней, - вниз, в священную пещеру, где темный Владыка стоит в своем бычьем обличье, длиннорогий, тяжелолобый, и огромные глаза его светятся как угли в ночной тьме.

В Доме Секиры все стихло. В Бычьем Дворе народ долго стоял вокруг меня - смотрели на меня, перешептывались… Потом снова начались разговоры и игры, снова свели бойцовых петухов, прыгуны вернулись к деревянному быку, а я - я в конце концов последовал совету Актора и лег. Мне еще было не совсем хорошо и хотелось побыть одному; но лег - опять нехорошо, от постели едва не затошнило, на ногах все же легче… Я поднялся, поглядел петушиный бой, сыграл в пять пальцев с Журавлями… Но голова болела по-прежнему, словно землетрясение не очистило ее от боли; и на душе было тяжко; и тело временами содрогалось с головы до пят - я уж подумал, не валит ли меня лихорадка… Ощупал свою рану - ничего: не горит, не саднит; и лоб прохладный, жара нет… Я с самого раннего детства ничем не болел, и уже не помнил как это бывает. Отравили меня, что ли? Но в Бычьем Дворе никого не кормили отдельно, мы ели из общего блюда… Не было боли ни в груди, ни в животе; и руки не дрожали; но какой-то ужас словно прилип ко мне, стягивая кожу, а перед глазами мельтешила карусель темных и светлых пятен.

Подошел ужин. Я возился с бараньей костью; делал вид, что ем. Что бы подумали все? - Тезей весь день не ест после вчерашнего дела на арене!… Слуги-критяне убрали остатки пищи и принесли вино; плясуны, как обычно, болтали с ними, и я услышал краем уха, что говорят о празднике: нынче ночью весеннее полнолуние, и женщины будут плясать при факелах на крыше Лабиринта. Праздник… А мне было по-прежнему плохо. Это тень Миноса, наверно, давит на меня, жалуется на обиду. Изо всех людей на свете я был ближе всего к тому, чтобы стать его сыном; он хочет, чтобы я похоронил его и дал возможность душе перейти реку… «Потерпи, - думаю. - Потерпи, бедный царь, я не забыл!»

Разбавленное вино шло по кругу, за столом смеялись… А я злился на них - как они могут радоваться? Небо за высокими окнами порозовело от света факелов, раздались звуки свирелей и струн - музыка мешала мне; хотелось, чтоб она затихла… К столу подошел старик, что уже полсотни лет обслуживал стол Бычьего Двора, подошел за кувшинами из-под вина; Меланто спросила его, что говорят люди о смерти Геракла.