Раймон Триполитанский лицом к лицу со своим племянником. Не стыдясь уродства - напротив, обнажая его, - король хрипит громким, неприятным голосом:

    -  Уйдите же, дядя! Я больше не верю вам.

    При этом разговоре присутствуют другие люди. Они неизбежно присутствуют - всегда. Придворные, приближенные. Вечно рядом, наготове. Король научился не видеть их - пока в них не возникало нужды.

    -  Вы слишком долго прожили у сарацин, - говорит король. - Вы научились играть в их игры. Для чего это Иерусалимскому Королевству? Играйте в эти игры у себя в Тивериаде, во владениях вашей жены!

    -  Вы безжалостны, - говорит граф Раймон. - Я ведь был в плену. Вы же знаете, что я был в плену. Восемь лет в темницах Алеппо.

    -  В темницах! - Болдуин морщит лицо. - Должно быть, крепко вас там измучили!

    Раймон тоже родился здесь, в Королевстве. Будь он твердолобым франком, из тех, что приезжают сюда повоевать год-другой, - Болдуин поверил бы ему. Но, погруженный в непрестанный шум собственной отравленной крови, Болдуин слишком отчетливо распознает действие того же яда и в дяде. Ни одна складка на одежде графа не лежит ровно, все - извилисты; голова постоянно чуть повернута набок, словно прислушивается: что нашепчет правое плечо, о чем шепнет левое.

    -  Я не верю вам, - повторяет король, - вы должны уйти.

    И граф Раймон уходит.

    В семнадцать лет король остается один на один с Королевством - клочком земли вокруг Гроба, в котором нет мертвеца.

    Смерть была его добрым собеседником. Король не говорил о ней с посторонними, потому что часами разговаривал с нею самой. Она приходила, как старый друг, садилась рядом. Она не боялась касаться его волос, его лица, она единственная не боялась целовать его.

    -  Мое тело не голодает без женской ласки, - удивленно говорил он ей, - но я все еще жив.

    Она выслушивала его и давала добрые советы.

    -  Я должен найти другого короля, - сипел он. - Я должен выдать замуж моих сестер.

    Смерть была королю верной защитой, и он не страшился ни Саладина, ни дворцовых заговорщиков.

    * * *

    Теперь военным советником короля вместо графа Раймона сделался брат Одон, магистр ордена Храма.

    Разумеется, и прежде, находясь под крылом дяди-опекуна, Болдуин одерживал победы над сарацинами. Он никогда не забывал о том, как вместе с Раймоном видел спины бегущих от него воинов Саладина.

    Однако у Лидды Болдуин разгромил противника сам. Брат Одон лишь выполнял его приказания и только изредка решался дать осторожный совет. Болдуин почувствовал, что вырос из дружбы с дядей, точно из детского платья, и все дурное, что прежде нашептывали ему и что дремало до поры в глубинах памяти, разом ожило и подняло голос. Полководцы бывают более ревнивы, чем импотенты, а военное счастье, объект их ревности, - куда более капризен, чем неудовлетворенная мужскими объятиями женщина.

    Раймон поспешно уехал из Иерусалима и засел в Тивериадском замке.

    А брат Одон пришел к королю и сказал ему попросту:

    -  Мой сеньор, если бы вы решились восстановить крепость у переправы через Иордан в верховьях, у Генисаретского озера, то сарацины перестали бы проникать в Галилею и хозяйничать там, как им вздумается.

    -  Я не могу, - ответил король. - По договору с сарацинами я не имею права возводить новые крепости на границах, пока у нас перемирие.

    -  Вздор! - возразил магистр.