Потом госпожа де Марсильи прибавила несколько слов о собственном здоровье, тогда только Цецилия обернулась к своей матери, посмотрела на нее и забыла обо всем.

И в самом деле, было ли то следствием тяжелых забот, или же болезнь достигла той степени, когда действие ее сказывается более явно, но баронесса, как мы сказали, страшно изменилась; она заметила действие, какое ее вид произвел на дочь, и грустно улыбнулась.

Цецилия склонила голову на плечо матери, начала плакать и повторяла в сердце, не имея, однако, духа сказать это вслух:

— О! Да, да, будьте спокойны, маменька, я выйду за Эдуарда.

Много стоило бедному ребенку это усилие, потому что, надобно признаться, сравнение, сделанное ее сердцем, почти против воли его, между племянником госпожи де Лорд и сыном господина Дюваля, было далеко не в пользу последнего, правда, оба они получили блестящее образование, оба они даже были хороши собой, и вместе с тем какая была между ними разница! Эдуард, двадцати лет, казался застенчивым и неловким школьником, тогда как Генрих был ловким молодым человеком, привычным к большому свету. Оба получили отличное воспитание, с той только разницей, что Эдуард сохранил, если можно так выразиться, только материальную сторону своего образования; он знал то, что выучил, и только, но его собственный ум ничего не прибавил к приобретенным познаниям; напротив, то, что знал Генрих, а из немногих его слов легко было увидеть, что он знал много, — то, казалось, он знал это всегда, и что каждая вещь, пересмотренная и исправленная в его уме, получила новую ценность от счастливой организации, ее переработавшей. Оба были хороши собой, но красота Эдуарда была красотой, ничего не значащей, которая легко переходила в обыкновенную физиономию; тогда как красота Генриха была красотой знаменательной и нежной, высказывавшей его происхождение и развитой физическими упражнениями; одним словом, один имел обыкновенные манеры, другой — манеры настоящего дворянина.

Но особенно живо почувствовала Цецилия это различие, когда на следующее воскресенье Эдуард приехал со своими родителями; к тому же в этот раз маркиза, против своего обыкновения, вышла к гостям, и, было ли то следствием случая, или расчета, она воспользовалась той минутой, когда господин Дюваль отправился к кому-то по делам, а госпожа Дюваль прогуливалась в саду с баронессой, и старалась возобновить сцену, случившуюся при Генрихе. Цецилия инстинктивно всегда скрывала свои дарования от Эдуарда, но в этот раз надобно было, повинуясь маркизе, вынуть из пюпитра свой альбом с прекрасными цветами, в нем заключавшимися. Эдуард, рассыпаясь в похвалах произведениям Цецилии, каких заслуживала мастерская их отделка, ничего не понял, несмотря на имена, подписанные под каждым цветком, не понял мысли, под наитием которой распустился каждый цветок. Цецилия, со своей стороны, понимая, что всякое объяснение на этот счет было бы лишним, даже не пыталась заставить молодого человека обратить внимание на этот тайный и задушевный смысл, который она хотела объяснить ему, когда он был еще ребенком, и над которым он тогда так смеялся. И потому все эти цветы, которые поочередно проходили перед глазами Эдуарда, казались ему ничем более, как рядом изображений, иные лучше, другие хуже раскрашенные; совсем не так смотрел на них Генрих.

Маркиза, не терявшая молодых людей из виду, заметила впечатление, произведенное на ее внучку прозаизмом Эдуарда; хотя она, со своей стороны, также не очень понимала все эти поэтические тонкости, отсутствие которых в молодом человеке, ей предназначенном, было неприятно Цецилии; она заметила лишь то, что прозаизм этот вредит ему, и потому решилась заставить его высказаться до конца, и, когда альбом был закрыт, она попросила Цецилию сесть за фортепьяно.

Первый раз в жизни Цецилия стала отговариваться: она никогда не пела при Эдуарде; и хотя Эдуард при каждом посещении видел фортепьяно и на нем стопки нотных тетрадей — он никогда не спрашивал ни слова об этом у молодой девушки.