Первый раз в жизни Цецилия стала отговариваться: она никогда не пела при Эдуарде; и хотя Эдуард при каждом посещении видел фортепьяно и на нем стопки нотных тетрадей — он никогда не спрашивал ни слова об этом у молодой девушки. Однако ж, когда маркиза выразила свое желание, он очень учтиво присоединился к ней, так что Цецилия принуждена была уступить просьбам обеих сторон.

И с пением было то же, что и с живописью: Эдуард много аплодировал Цецилии, много хвалил ее, но он аплодировал и хвалил, как человек, ничего не понявший. И лучше бы ему было все время молчать, потому что его неуместные похвалы и несвоевременные рукоплескания только более повредили ему в глазах Цецилии. Так что, когда маркиза начала просить свою внучку сыграть симфонию, которую она играла дня три или четыре тому назад, или, по крайней мере, что-нибудь в этом роде, Цецилия в этот раз отказалась наотрез. И Эдуард из учтивости повторил просьбу маркизы, но так как он не был слишком большим меломаном, то и не стал много настаивать; впрочем, надобно сказать, как бы он ни настаивал, Цецилия не согласилась бы: ей казалось святотатством петь для Эдуарда то, что она пела для Генриха.

И потому с чувством искренней благодарности встретила она мать, которая, возвратясь с госпожой Дюваль, присутствием своим положила конец неотступным просьбам ее бабушки, которые в первый раз казались ей несносными, но, но какой причине, она сама того не могла разгадать.

Остаток дня прошел обыкновенно, с той только разницей, что Цецилия, несмотря на все свои усилия, не могла скрыть беспокойного состояния своего духа.

Баронесса была очень утомлена, и, как только Дювали уехали, она ушла в свою комнату; Цецилия пошла вместе с ней и заметила, что мать время от времени взглядывала на нее с беспокойством. Что значили эти необычные взгляды? Цецилии очень хотелось спросить о причине, их породившей, два или три раза этот вопрос готов был сорваться у нее с языка, но у нее недоставало на то решимости.

И баронесса, со своей стороны, также хранила молчание, только расставаясь с ней, она крепче сжала дочь в своих объятиях, нежели делала то обыкновенно, и, целуя ее на прощание, она подавила глубокий вздох.

Грустно и медленно вышла Цецилия из комнаты своей матери, чтобы идти к себе, но в коридоре она встретила Аспазию, которая от имени своей госпожи просила ее зайти к ней.

Маркиза лежала в постели и читала; бывало, имела она кокетливую привычку, собственную принадлежность восемнадцатого столетия, принимать в постели, и теперь она сохранила эту привычку, хотя ей было шестьдесят лет и хотя она уже никого не принимала. Впрочем, все эти аристократические воспоминания былого времени казались природными в маркизе и вовсе не делали ее смешной.

Увидев Цецилию, она сунула свою книгу под одеяло и сделала девушке знак сесть возле себя. Та повиновалась.

— Вы велели мне прийти, бабушка? — сказала Цецилия, целуя ее ручку, у которой, благодаря тем ежедневным стараниям, какие употребляла маркиза, старость не отняла еще всей красоты ее. — Я было испугалась, не случилось ли чего с вами, но ваш здоровый вид успокаивает меня.

— Он-то и обманывает тебя, милое дитя мое, у меня ужасные спазмы. Я не могу видеть этих Дювалей, только взгляну на них — и у меня тотчас делается мигрень, а когда я их слушаю, то и еще хуже.

— Однако же господин Дюваль прекрасный человек, милая бабушка, вы сами это говорили.

— Да, это правда, он долго был в услужении у госпожи де Лорд, и герцогиня всегда хвалила его честность.

— Госпожа Дюваль женщина премилая, у нее прекрасные манеры.

— О! Да, эти англичанки! С их бледными лицами, тонкими талиями и длинными волосами их почти можно принять за людей высшего круга, но, несмотря на это, ты знаешь, милое мое дитя, госпожа Дюваль, точно так же как и муж ее, была в услужении у герцогини.