Эта могила и этот крест стояли в углу кладбища, под тенью прекрасных, вечнозеленых деревьев и живописно отделялись от всех прочих частей этого мрачного поля смерти.

Цецилия стала на колени перед этой недавно еще взрытой землей и нежно поцеловала ее. Уже в мыслях своих, будучи слишком бедна, чтобы воздвигнуть своей матери памятник, она перенесла на эту могилу самые лучшие розы, самые лучшие лилии из своего сада: в будущую весну она должна была прийти сюда, чтобы вдыхать в себя душу своей матери вместе с запахом цветов. И в этом наслаждении она должна была отказать себе. Сад, комната, могила — со всем этим она должна была проститься.

Цецилия срисовала могилу своей матери.

Потом, по мере того, как работа ее подвигалась вперед, образ Генриха, который во все прошедшие дни нежно гнездился в ее воображении, становился все виднее, так сказать, существеннее; почему и как — она сама того не знала. Ей казалось, что он, изгнанный из ее жизни событиями, потрясшими ее, возвращался опять знакомее, необходимее, чем прежде.

Цецилии казалось даже, что Генрих не только присутствовал в ее воображении, но был тут сам, лично.

В эту минуту сзади нее послышался легкий шорох; она обернулась и приметила Генриха.

Генрих так сроднился с ее думой, что она не удивилась, увидев его.

Разве никогда не случалось с вами, со мной, со всяким чувствовать каким-то магнетическим инстинктом, так сказать, видеть глазами души, что любимая вами особа подходит к вам, и, не оборачиваясь к ней, отгадать, что она должна быть здесь, и протянуть ей руку.

Генриху нельзя было три дня тому назад приехать с теткой; он приехал один, не для того, чтобы явиться к маркизе, нет, не таково было его намерение, — но для того, чтобы посетить этот маленький уголок земли; он чувствовал, что, верно, Цецилия часто посещала его.

Случай позволил ему встретить там Цецилию.

Отчего Эдуарду даже я не пришло в голову совершить этого набожного путешествия?

Цецилия, обыкновенно едва осмеливавшаяся взглянуть на Генриха, протянула ему руку, как брату.

Генрих взял руку Цецилии, пожал ее и сказал:

— О! Я много плакал о вас, потому что не мог плакать с вами вместе.

— Господин Генрих, — сказала Цецилия, — я очень счастлива, что вижу вас.

Генрих поклонился.

— Да, — продолжала Цецилия, — потому что думала о вас; вы можете оказать мне большую услугу.

— О! Боже, чем могу я быть вам полезным? — вскричал Генрих. — Прошу вас, располагайте мной.

— Мы уезжаем, господин Генрих; мы покидаем Англию, может быть, надолго, может быть, навсегда.

Голос Цецилии слабел, и крупные слезы покатились по ее лицу, но она сделала над собой усилие и продолжала:

— Господин Генрих, я поручаю вам могилу матушки.

— Бог мне свидетель, — сказал Генрих, — что эта могила столь же дорога для меня, сколь и для вас, но и я также уезжаю из Англии, может быть, надолго, может быть, навсегда.

— И вы также?

— Да, и я.

— Но куда же вы едете?

— Я еду… я еду во Францию, — отвечал Генрих, краснея.

— Во Францию! — проговорила Цецилия, смотря на молодого человека.

Потом, почувствовав, что и она в свою очередь краснеет, опустила голову на руку, повторяя:

— Во Францию!

Это слово быстро изменяло всю судьбу Цецилии! Теперь она понимала возможность жить во Франции, которой прежде не допускала.

Она подумала, что во Франции она родилась, Англия уже была ее вторым отечеством.

Она подумала, что только во Франции говорят ее родным языком, языком, на котором говорила она сама, говорила ее мать, говорил Генрих.