Вопреки Гегелю, я не думаю, что в истории есть место абсолютным категориям. Все события происходят в конкретном контексте, и все действия встречают те или иные ограничения. Однако такое восприятие свидетельства писателей, которых заставляли молчать или которые молчали добровольно, при сталинистских режимах, не означает приравнивания их опыта к ощущениям любого человека, столкнувшегося с трудностями, стараясь опубликовать книгу. И не требует уравнять способы контроля над текстом в ХX веке с использовавшимися в других местах и в другие эпохи. У историков нет никакой шкалы, чтобы измерять степень бесправия в разные прошедшие эпохи. Но мы не можем избежать оценочных суждений и должны представлять себе, каким образом наши ценности затемняют наше понимание, как признаем мы концептуальные рамки, его формирующие. Описывая подходы к истории цензуры, мы можем использовать противоположности – нормативность и относительность, эмпирику и теорию, либерализм и постструктурализм, но ничто из этого не позволит полностью описать сложный характер человеческого опыта. Вместо использования противопоставлений того, чтобы иметь дело с альтернативами типа «или – или», я предпочитаю перенести дискуссию в другую плоскость.

Этнографический подход к цензуре понимает ее холистически, как систему контроля, которая пронизывает институты, окрашивает человеческие отношения и достигает тайных движений души. Выбирая столь широкий угол обзора, этнографическая история может учитывать разные способы, которыми цензура осуществлялась в разных обществах. Она позволяет избежать излишней конкретизации определения цензуры или его превращения в четкую формулу, включающую даже нарушение деклараций о правах. Не оспаривая верность этих деклараций, этнографическая история рассматривает их как части культурной системы. При этом она не сглаживает различий в попытке создать общее поле для научных исследований.

Антропологи давно поняли: чтобы понять чуждые взгляды, приходится вступать в диалог с местным населением, и это обостряет осознание собственной точки зрения. Работа в архивах заставляет историка столкнуться с ужасными примерами подавления свободы. Описав некоторые из них, эта книга призвана объяснить, как цензоры выполняли свою работу, как осуществлялась цензура и как она была устроена при авторитарных режимах. Изучая ее механизмы, я стал больше ценить принципы, которые разделяю с другими гражданами нашей причудливой части мира и в наше время. Я понимаю, что Первая поправка не имеет силы вне юрисдикции Конституции США, но верю в свободу слова с тем же пылом, что и мои соотечественники, несмотря на презрение изощренных интеллектуалов, смеющихся над «одержимостью Первой поправкой». Пытаясь понять других, человек должен держаться за свои идеалы, особенно сейчас, когда государство может следить за каждым его шагом.

Благодарности

Эта книга представляет собой сильно расширенную версию паниццианских лекций, которые я читал в Британской библиотеке в январе 2014 года и посвятил первому паниццианскому лектору Д. Ф. МакКензи. Я хотел бы поблагодарить Фонд Паницци и сотрудников Британской библиотеки за приглашение. Я всегда буду в неоплатном долгу перед библиотекарями и другим сотрудниками Библиотеки Арсенала и Национальной библиотеки Франции, которые помогали мне отыскать следы, оставленные цензорами, авторами и полицейскими агентами, в хранящихся там собраниях рукописей с 1960‐х годов. Берлинский научный колледж дал мне стипендию в 1989/90 году и еще одну в 1992/93 году. Я бесконечно благодарен колледжу, его ректору Вольфу Лепенису и его сотрудникам. Сольвейг Нестер помогла мне не потеряться в запутанном лабиринте бумаг ЦК коммунистической, или Социалистической единой партии Германии, в Восточном Берлине.