Описывая эту сцену, Гамшик называет Кундеру «трудным пациентом», писателем со столь несгибаемой преданностью своей работе, что его тошнило от любой уступки властям. Однако, когда наступил критический момент, он, как и Солженицын, был готов редактировать свои произведения, чтобы ослабить контроль партии над литературой. Кундера тоже считал ее силой, создающей национальную идентичность, хотя и в более широком контексте ассоциировал эту силу с триумфом европейской цивилизации. Литература обладала для него таким трансцендентальным значением, что он не мог вынести переговоры и уступки, определявшие писательскую жизнь при всех сталинистских режимах. Делая его соучастником своих преступлений, несмотря на его сопротивление, государство било по самолюбию Кундеры.

Чувство уязвленного достоинства легко заметить и в том, как Норман Маня описывал столкновения с цензорами в 1980‐е годы в коммунистической Румынии, когда Николай Чаушеску установил тоталитарный режим вне сферы влияния Советского Союза. Маня говорит о «человеческих реалиях» по обе стороны баррикад. Осторожные и коррумпированные чиновники преследовали свои цели, а амбициозные авторы пытались продвинуться вперед в системе, полностью подчиненной партии. Как один из авторов, Маня хотел совершить прорыв со своим романом «Черный пакет», содержащим тщательно завуалированную критику тоталитаризма, в остановке которого писатель находился. Из-за видимости отмены цензуры он не получил отзыва на книгу, только копию текста, в которую были внесены правки. Около 80% материала было без каких-либо дополнительных пояснений отмечено как подлежащее удалению или пересмотру. Маня постарался угадать возникшие претензии и тщательно переписал текст, а потом снова отнес его в издательство. Переработанная версия была отвергнута, опять же без объяснений. Казалось, что из этого положения нет выхода, пока глава издательства не решил рискнуть. Он отправил текст рецензенту, ушедшему на покой ветерану цензуры, которого знал благодаря своим контактам в сфере личных связей, где за фасадами официальных учреждений реально принимались решения. Эту рецензию можно было бы показать Мане, ведь ее автор больше не числился цензором. В ней содержался тщательный и разумный разбор рукописи и предлагались значительные исправления. Как бы это ни было болезненно, Маня принял рекомендации своего «проницательного наставника-цензора», ведь это была единственная надежда на продолжение существования в мире литературы. Стратегия сработала, тираж был распродан, и на волне успеха книги Маня был вынужден бежать из страны. В 1988 году он переехал в Америку, где познал «свободу» – не мир безо всяких ограничений, а сложную систему, требующую своих компромиссов, включая те, что навязывались «суровым законом рынка». Признавая непростые реалии свободной жизни при демократии, Маня настаивал на существенном различии между ней и тем, что он испытывал в Румынии. Когда он вспоминал о правках, внесенных в роман, он сожалел не столько об удаленных из текста фрагментах, сколько о самой необходимости компромисса и уступок и о той цене, которой они давались. В конце концов, заключил Маня, «цензоры выиграли».

Данило Киш пережил нечто подобное в коммунистической Югославии, хотя там сталинизм принял более мягкие формы, чем в Восточной Германии, Чехословакии или Румынии. Рассуждая о попытках ужиться с цензурой, он подчеркивает ее незримую природу – неформальное давление, оказываемое издательствами и редакторами, которые играли роль цензоров, выполняя свои профессиональные обязанности, и, главное, всепроникающую власть самоцензуры. Внутренний, самим тобой назначенный цензор, писал Киш, является двойником писателя, «двойником, который смотрит через плечо и правит текст in statu nascendi, удерживая от совершения идеологической ошибки.