Но больше разговоров об этом мы не вели; я постаралась забыть, хотя бы до конца отпуска, о сумасшедшей злодейке так же, как я не желала думать о страшной смерти Сергея. Эти последние дни я хотела занимать и голову, и руки, и тело только приятными мыслями и делами. И мне это почти удалось, по крайней мере до тех пор, пока не уехал Алекс.

Проводив его (с ним вместе отбыли в Москву моя тетушка и ее аристократический пес), я до своего собственного отъезда вела почти растительный образ жизни. Я спала по многу часов в сутки, отсыпаясь за все предыдущие дни и ночи; долгими днями я валялась на пляже, как какая-нибудь завзятая курортница. С Викой и Никой, которые наконец-то были свободны — им на смену приехали новые стряпухи, — мы уходили к Ласточкину обрыву и там загорали и купались в чем мать родила, не заботясь о нравственности рядового и младшего командного состава нашей доблестной погранзаставы. На южном солнце от Викиной простуды не осталось и следа.

Как ни странно, когда все опасности и угрозы остались позади, жизнь стала казаться мне какой-то постной и безвкусной. Иногда в это растительное существование вкрапливались проблески чего-то если не более высокого, то, по крайней мере, более интересного.

Так, однажды я чуть не совершила своего рода подвиг — в не самое радостное для сотрудников биостанции утро я приготовила завтрак.

Когда девочки обратились ко мне с просьбой заменить их на кухне на одно только утро, я не смогла им отказать, только потребовала инструкцию в письменном виде: сколько крупы, сколько воды, сухого молока, сахара и т. п. Вечером мне показалось, что все это до предела просто. Но я проспала, не успела вовремя включить плиту, и когда мои часы показывали уже полвосьмого, а вода и не думала закипать, я уже так не думала. Бегом я помчалась в домик Миши Гнеденко за вторым кипятильником. Открыв дверь и осторожно переступив через баррикады «от коров», я уже протянула руку, чтобы взять сей ценный прибор, но опрокинула стоявшее у порога любимое Мишино ведро, которое покатилось с диким грохотом. Сам Миша застонал во сне и со словами:

— Специально же для вас, девочки, повесил кипятильник у входа! — открыл глаза и тут же снова их закрыл.

Вода все никак не закипала, и я варила манную кашу в большой кастрюле прямо на двух кипятильниках — я еще даже умудрялась помешивать ее деревянной ложкой. Увы, это не особенно помогло, и каша вся была в комочках… Я надеялась, что раздавать завтрак будет кто-нибудь из моих подруг, но они обе со смехом отказались.

Я стояла во главе нашего длинного стола с поварешкой в руках и все время повторяла одно и то же:

— Берите кашу. Каша несъедобная… Берите кашу. Каша несъедобная…

Как ни странно, кашу съели — наверное, из сострадания к горе-кухарке.

После этого мне вдруг захотелось вытащить Мишу из-за его баррикад, из его тесного мирка в любовно оклеенной обоями пятихатке. Ради этого я согласна была пожертвовать даже сном. Подговорив девочек, я встала в семь часов утра; Ники на месте не было, и мы с Викой вытащили тогда из палатки заспанного Вадима, который, услышав про наш замысел, тут же взбодрился, как всегда, когда пахло розыгрышем. Втроем мы прокрались в домик Гнеденко и вынесли наружу кровать со сладко спящим Мишей. Мы с трудом дотащили его до бассейна, но тут Вадик позорно дезертировал. Не знаю, хватило бы у нас сил доставить этот нелегкий груз до места назначения, если бы навстречу нам не попался простодушный Валерий Панков.

— Ой, девчонки, а чего это вы делаете? — спросил он, протирая глаза.

— Чего, чего… Не видишь, что ли, кровать на мостик поднимаем, лучше помоги, чем спрашивать!

И Панков помог. Представьте себе изумление Миши, проснувшегося на свежем воздухе от того, что лучи солнца поглаживали его физиономию и проникали даже сквозь сомкнутые веки.