– Добрый вечер. – Журналист Александр Юрьевич Иванов вежливо поздоровался с пожилой консьержкой и, виновато улыбаясь, спросил: – Мне есть какая-нибудь почта?

Старуха-консьержка с неохотой оторвала взгляд от черно-белого экранчика портативного телевизора и, зло поглядев на жильца, прошипела:

– На «доске объявлений» каждый день вывешиваем, кому пришла почта. Вы на «доску» смотрели? Вы из которой квартиры, жилец?

– Прошу прощения за беспокойство, – смутился Иванов. – Прошу прощения...

Иванов стушевался, пятясь к «доске объявлений», заискивающе улыбался старой змеюке в загончике подле двери на улицу, которая только что закрылась за журналистом, а в душе у него, у Шурика Иванова, бушевала метель свирепых эмоций. Шурик ненавидел эту хамку, старую соглядатайшу-консьержку, зарплата которой, между прочим, формируется и из его, Иванова, ежемесячных пожертвований старшей по подъезду. А еще больше Шурик ненавидел себя за позорную, недостойную мужчины слабость, за страх, который заставляет унижаться перед консьержками, искать повод, чтобы обратить на себя их внимание.

«Я теперь возвращаюсь домой рано, стараюсь вернуться, пока солнце еще высоко. Я возвращаюсь домой и боюсь. У нас в подъезде сидят новые консьержки, та бабка, которая пропустила Бультерьера, недавно уволилась. Я прохожу мимо консьержки и боюсь, что она скажет мне: вами, жилец, интересовался какой-то хромой. И еще, еще больше, я боюсь, что она забудет мне об этом сказать. Не могу же я сам попросить консьержку, звоните, мол, сразу в милицию, если заметите хромого с протезом вместо правой руки. Старуха... любая из четырех, которые дежурят у нас в подъезде, старая ведьма, примет меня за сумасшедшего и... И, наверное, она будет права... Я боюсь ее прямо спросить – заходил ли... Вы понимаете, как я буду выглядеть, если каждый день, возвращаясь домой, начну спрашивать про Бультерьера?.. Я боюсь, что он снова ко мне придет. Что он поджидает под дверью моей квартиры. Я стараюсь, скрываю свои страхи от людей, и я их ненавижу за это... За то, что мне приходится притворяться обычным... Я веду себя необычно, люди это замечают, и я себя ненавижу! Доктор, мне плохо, моя жизнь превратилась в ад», – откровенничал Шурик Иванов, лежа на жесткой кушетке в кабинете психоаналитика, коего с недавних пор посещал тайно, дважды в неделю, по вторникам и четвергам.

В голове вертелись строки Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума...» – или у классика написано: «лучше тюрьма»?.. А хоть бы и тюрьма, все лучше, чем дрожь в коленях и учащающееся сердцебиение на отрезке от загона со змеей-консьержкой до лифта. Вчера, когда Шурик возвращался домой сразу после визита к доктору, и колени дрожали меньше, и сердце стучало реже.

Доктор просил Шурика раз за разом пересказывать все подробности встречи с хромоногим садистом. Доктор добивался, чтоб этот пересказ стал рутиной, лишенной всякой эмоциональной нагрузки. Психоаналитик объяснял, дескать, если б Иванов сумел заново, хотя бы в воображении пережить былой кошмар, то пренепременно избавился бы от последствий психотравмы. Доктор-психоаналитик успокаивал. «Раз вы, Саша, – вещал сердобольный добряк-старикан бархатным голосом, – признаете наличие у вас психических отклонений, то одно это свидетельствует о вашей, батенька, вменяемости. Настоящие сумасшедшие считают себя адекватными, нормальными людьми».

Следуя советам психоаналитика, Шурик разрешил себе бояться. И вчера, в четверг, и сегодня, в пятницу, выходя из лифта, направляясь к бронированной двери в свою квартиру, он поддавался страхам. Но вчера, после общения с врачевателем душ, страх все-таки был пожиже, терпимее.