— Не знаю, зачем я это, — сказала она. — Не слушай меня. Он действительно классный. Я с ним даже не разговаривала, — она снова посмотрела на меня. — Просто… Будь осторожна.

— Конечно, — сказала я, не понимая, что она имеет в виду.

Мы встали, и я рассчиталась за блузку, которую планировала надеть на следующую встречу с Андре.

4. Таис.

Ок’ей, хоть одна замечательная вещь — пончики, по сравнению с катриллионом плохих вещей.

По большому счету, существовала одна невероятно плохая штука — отсутствие папы, который еще недавно был в каждом дне моей жизни, позволял мне выигрывать в Монополию, учил водить машину.

Он обнимал меня, когда я плакала… И стоило мне об этом подумать, как глаза наполнились слезами.

Он был спокойным, веселым, ласковым, возможно, немного сдержанным, но я всегда знала — он любил меня.

И я надеялась, что он тоже знал, как сильно я любила его.

Я с трудом сглотнула и перебрала в уме все кошмары: Акселль с остальным Ново-Орлеанским дерьмом, свою прошлую жизнь, жутких Акселлевских друзей, участь сироты, свою сегодняшнюю жизнь, жару, насекомых, охренительную влажность (от которой, стоит выйти на улицу, потеют кулаки и долбит в голове), еще раз свою жизнь, потерю папы, потерю Уэлсфорда, потерю миссис Томпкинс, Акселль, отсутствие автомобиля, семнадцатилетний возраст и выпускной класс в новой школе, ах, да, снова свою жизнь, шум, толпу, пробки из туристических групп повсюду, алкоголь и жарящее солнце в два часа дня (ведь Новый Орлеан — это проклятое место для отдыха), Акселль, ой, и разве я не упоминала бредовую потерю отца?

Между тем, пончики Бэйгнетс и кофе невероятны. Не существует ничего лучше легких, воздушных, колечек из теста, хорошо зажаренных в масле и покрытых сахарной пудрой, чтобы закадрить девчонку.

И, Господи, конечно же кофе.

Я всегда ненавидела кофе, даже не терпела его запах, когда папа варил.

Но здесь, кофе варилось с молоком, и это было нечто суперское.

Я каждый день приходила в «Cafe du Monde» (Всемирное Кафе), чтобы поправить кофеино-холестириновый баланс.

Еще неделя в том же духе, и меня разнесет настолько, что весить буду килограммов сто.

Самое печальное то, что это всё равно не сделает мою жизнь хуже.

Я итак уже на самом дне.

И вот я снова рыдаю, роняя слезы на сахарную пудру, и так каждый раз, когда сюда прихожу.

Я вытащила еще салфеток из держателя и утерла глаза.

Я понятия не имела, как это случилось со мной.

Месяц назад я была абсолютно нормальной во всех отношениях, жила абсолютно нормально жизнью с абсолютно нормальным папой.

Теперь, всего лишь четыре недели спустя, я живу со странной женщиной (причем в буквальном смысле странной, не просто незнакомой, но и причудливой), которая вообще не имеет понятия, что такое опека.

Она сказала мне, что с папой их связывали глубокие и выразительные дружеские отношения, но временами они прекращали общение на долгий срок.

И я благодарна за то, что на самом деле они фактически не были любовниками.

Тем не менее, папе следовало хоть на одну секунду задуматься своей тыковкой, что мое проживание с Акселль даже близко не напоминало хорошую идею.

Я перестала считать, сколько раз в день молилась, чтобы все это оказалось кошмаром, и я смогла проснуться.

Я встала и пошла, пересекая улицу, через площадь Джексона.

Акселль жила во французском квартале — самой старой части Нового Орлеана.

Приходится признать — это было мило.

Здания выглядели по-европейски, не так как у южан или колонистов. Место с грациозными формами, не подвластное времени, что даже я, пребывая в своих страданиях, могла его оценить.