|
Подходит поезд, он садится в вагон и повисает на поручнях. Дышат в лицо и затылок, трут, тискают, обжимают со всех сторон. Марина уже дома, моет посуду, ждет прихода Саши. — Зачем он приходил? — спросит вернувшийся Александр Борисович. — А ты не понял? — Неужели КГБ? — Дурак, — скажет ему Марина, — до такого только ты додуматься можешь. — Да, — скажет Саша, — с головой у меня в последнее время явно неважно. — Ничего, — ответит Марина, — скоро это кончится. — Хорошо бы, — вздохнет Александр Борисович и подойдет к телефону звонить о продаже собственных «Жигулей». Не бросать же их просто так!
(Он опять оказался в центре, но суть не в этом. Просто надо было где–то оказаться, вот он и оказался в районе Красной площади, хотя мог бы и в любом другом. У бездомных — и это совершенно естественно — нет дома. У Мавзолея сменялся караул, он подумал, что никогда в жизни не был в Мавзолее, и единственная мумия, которую он видел, была мумия египетского мальчика из восточной коллекции Эрмитажа. Но суть опять же не в этом, просто надо заполнить оставшееся до конца главы пространство. Тип–топ, прямо в лоб, Марина, я так ничего и не сказал тебе. А хотел многое и — кто знает? — могла бы начаться совсем другая жизнь. Другая жизнь частного лица. Но этого не будет, билеты на самолет у вас в кармане. У меня тоже, думает он, опять пропуская все кавычки и дефисы. Только совсем в другое место. Красная площадь наводит на него уныние, и он отправляется к приятелю.) Вольготно располагается все в том же вольготном кресле. Одна из кошек вскакивает на колени, две другие устраиваются на подлокотниках. Приятеля нет, он сидит в читальном зале Государственной библиотеки имени все того же В. И.Ленина и изучает материалы, связанные с нереализованным замыслом романа о Джоне Каблукове. Его зовут Джон, а фамилия у него Каблукофф. — Может, все–таки Каблуков? — Да, вы правы, Каблукофф, с двумя «ф» на конце. — Ничего не понимаю, — говорит сам себе приятель. Он отгоняет кошек и подходит к окну. Стемнело, наступил вечер. Чего не хватает, так это печального клина журавлей, мерно помахивающих крыльями. Зовите меня Онремонвар. Пхыр–пхыр, восемь дыр. Диких, горных голубей в Москве никогда не было. Он смотрит на заходящее солнце, отчего–то берется тремя верхними пальцами правой руки за нательный крестик (точнее, как бы берет его в щепоть) и шепчет в окно: — Снятый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный (такова православная орфография), помилуй нас! — И так три раза. Солнце молчаливо уходит за горизонт, что и является естественным завершением абзаца.
9
Своего духовника он не видел с мая, с Пасхи, с того предпраздничного дня, когда исповедовался и причащался в последний раз. Отец Иоанн, ласково говоря — батюшка. Он его и крестил год назад, холодным, ветреным, апрельским днем. Долго собирался, но решиться все не мог, что–то не пускало, останавливало каждый раз, как доходил до порога храма. Но свершилось, давно, больше года назад. Несколько раз потом, после службы, обязательно подходил к отцу Иоанну, так и стал тот его духовником. Из Москвы вернулся разбитым и несчастным, ночью долго не мог уснуть, все лежал и думал, стоило ли ему именно так прощаться с ребятами: случайно, почти мимолетно. Впрочем, сделанного не воротишь, лесная дорога подходит к концу, уже виден просвет сквозь деревья, а идти обратно — нет, это просто немыслимо, слишком долгое время он уже пробыл в пути. Церковь от дома недалеко, хорошо, что сегодня будний день, до ближайшего праздника — Воздвижения Креста Господня — еще больше недели, главное, чтобы батюшка был на месте, но по телефону этого не узнаешь. |
