Народу было не много. Музыканты ушли отдыхать. Караджан сел за свободный столик и стал дожидаться официанта. Он решил заказать побольше водки и немножко закуски, проверить, правда ли, что выпивка заглушает душевную боль.

Около стены за отдельным столом сидел инвалид и ел лагман. Костыль и палку он прислонил к подоконнику. На груди у него были приколоты колодки орденов и нашивки ранений. Караджан с трудом преодолел желание подсесть к этому человеку, сказать ему, что он тоже фронтовик, расспросить, в каких местах тот воевал, и поделиться собственной бедой, свалившейся на голову. Выпей он до этого рюмку-две, может, так бы и поступил. Но сейчас не решился. Не хотелось показаться нескромным, навязчивым.

Неподалеку за большим столом гуляла шумная компания парней и девушек. Они, видно, уже успели изрядно выпить, вели себя развязно, будто, кроме них, в зале никого не было. Парии с длинными прическами обнимали коротко стриженных, растрепанных подружек, спорили, что-то доказывая друг другу. То и дело кто-нибудь из них грохал о стол кулаком. Девицы взвизгивали и безудержно хохотали, топая ногами. Потом компания хором запела. Кто-то стучал о тарелку вилкой, кто-то насвистывал. Они все курили, и сквозняком дым относило в сторону окна, где сидел человек в старой застиранной гимнастерке, прислонив к подоконнику костыль и палку.

— Да идет вам впрок ваша жизнь, не могли бы вы сидеть потише! — сказал он, обращаясь к компании. — Я не переношу шума, у меня болит голова.

Парни переглянулись, как бы недоумевая, откуда раздался посторонний голос и почему тут очутился этот инвалид. Девицы расхохотались. Компания разбушевалась еще пуще.

Инвалид побледнел, его густые усы с проседью задрожали. Он, кажется, готов был встать, схватить костыль и обрушить его на голову развязных юнцов. Но сдержал себя и стал растерянно оглядываться, как бы рассчитывая найти у кого-нибудь поддержку. Но все были заняты собой. Правда, еще двое пожилых людей, сидящих за соседним столом, кажется, начали терять терпение, они то и дело оборачивались и с негодованием поглядывали на развязных молодых людей.

Инвалид встретился взглядом и с Караджаном, который сидел, скорбно подперев щеку рукой, в ожидании официанта. Этот человек Караджану показался знакомым. Он где-то его уже видел. Но где?..

— Эй, хулиганье! Я пожилой человек, к тому же инвалид, дадите вы мне спокойно поесть или нет?!

— Дома обедай! — бросил через плечо один из парней.

— Почему? — опешил инвалид и поднялся на одной ноге, опираясь руками о стол и спинку стула. — Из-за вас, что ли, я не должен заходить сюда, чтобы пообедать? Не имею права, да?

— Да! Твое время прошло! Это место наше! И эпоха наша!

— Мерзавец! — Глаза инвалида сверкнули гневом. Он схватил костыль и запустил бы им, если бы официант не успел подскочить к нему и схватить за руки. Официант принялся успокаивать беспокойного клиента, а затем потребовал покинуть зал, укоряя за то, что он, пожилой человек, нарушает общественный порядок.

Инвалид, оставив ужин недоеденным, медленно заковылял к выходу. На пороге он с презрением оглянулся на шумную компанию и вышел. Было заметно, сколько невысказанной горечи он уносит с собой.

Парни обменялись взглядами. Трое раздавили в пепельнице окурки и, встав одновременно, направились через зал к выходу. Караджаном овладело смутное беспокойство. К нему как раз подошел официант и, приготовив блокнот, хотел записать заказ.

— Ничего не надо! — буркнул Караджан и ушел.

После яркого света темень на улице казалась густой, как смола. Караджан посмотрел по сторонам, но никого не было видно. Вдруг под деревьями, бросавшими на тротуар густую тень, услышал негромкие голоса и всмотрелся. Инвалид стоял, прижатый к стволу вербы, его костыль и палка валялись на тротуаре.