Что бы он делал, если бы Надежда Филаретовна не прислала ему трех тысяч? Холод шел у него по спине, когда он вспоминал, как жил эту зиму – в долгах, в душивших заботах. Но будущее было темно. Экзаменовал он с отвращением – хотя никто не мог бы этого заметить. Неужели с осени начнется то же, но еще круче: утром хождение в классы, вечером – сидение дома с женой, изредка – выезды в театры, в концерты, в гости; и нехватка денег, постоянная, зловещая нехватка, от полного неумения рассчитать, как жить?

Надежда Филаретовна – это была рука, протянувшаяся к нему И в последние дни этого мая, когда он дописывал Четвертую симфонию, посвященную ей, он не раз думал о ней с благодарностью и любопытством. Не ей ли он был обязан только теперь – так поздно! – пришедшим к нему осознанием себя как музыканта, как прежде всего – музыканта? Когда он думал о десяти последних – и в сущности настоящих – годах своего композиторства, ему казалось, что, несмотря на чудовищный труд, на самолюбие, на подлинные вдохновения, несмотря на Вторую симфонию, на некоторые романсы, даже на “Франческу”, он не был тем, чем становился сейчас, он еще до последнего времени не врос в свое искусство, не любил себя в нем, не любил его больше жизни, как готов был полюбить сейчас. В тот день, когда он дописал вчерне вещь, посвященную “лучшему другу”, он почувствовал, что отсюда начнется для него что-то очень важное, что его, когда-то случайного музыканта, потом – весьма посредственного композитора, сейчас стережет что-то настоящее, серьезное, что он вот-вот сольется уже неразрывно с той стихией, которая была до сих пор для него только лирическим деланием и которая скоро станет делом всей его жизни.

“Онегин”… Конечно, поставить его нельзя будет никогда. Где это видано, чтобы на сцене все было так просто, так “по-домашнему”, почти современно. Это даже нельзя будет назвать оперой. “Лирические сцены” – и только… Писать, писать, а там видно будет. До свадьбы успеть хоть вчерне записать несколько сцен.

Он простился с Антониной Ивановной. Экзамены кончились. Четвертая симфония в эскизах была кончена тоже. Шиловский звал его к готовому либретто – надо было ехать.

IX

В Глебове он вставал в восемь часов. В его распоряжение был отдан флигель с фортепиано. Один он пил чай и писал до завтрака, а после завтрака снова писал до обеда. Вечером он уходил на большую прогулку и потом возвращался молчать в большой дом, где Константин Шиловский с женой и две старые девы – гостьи раскладывали пасьянс, читали газеты, где окна огромного балкона были открыты в густой липовый сад, где никто ни о чем не спрашивал, где его любили.

Он писал много и хорошо – он сам это видел. Если бы кто-нибудь попробовал оторвать его от нотной бумаги, от звуков, шедших к нему с неудержимой силой, он, вероятно, как лунатик, очнулся бы и закричал. Он не видел недостатков либретто, ужасающих стихов, сочиненных Шиловским, строф Пушкина, искаженных ветреным автором “Тигренка”, – он писал с таким “неописанным наслаждением и увлечением”, что мало заботился о том, “есть ли движение, эффекты, все то, чему полагается в опере быть”. “Плевать на эффекты!” Он сознавал, что это не будет похоже ни на “Аиду”, ни на “Африканку”, минутами он бывал твердо уверен, что это опера, лишенная будущности, и все-таки, чем больше писал, тем больше “таял, трепетал от непрерывного наслаждения”. Любовь. Говорили, что она всегда в музыке удавалась ему. Когда он писал письмо Татьяны, ему мгновениями казалось, что он самую жизнь готов отдать за творческий восторг, что другого счастья ему не нужно.

Но московское дело было сделано. Он вернулся из Глебова с двумя третями оперы к самой свадьбе, он действовал, как автомат: послал невесте цветы, встретил Анатолия на вокзале, пытливо и нежно глядевшего на него; машинально скрывался от Николая Григорьевича – которому уже кто-то успел шепнуть, что Чайковский пишет оперу на сюжет “Онегина”, и Николай Григорьевич нашел, что это прелестно: конечно, оперы у него не выйдет, но сценки могут оказаться весьма милы; он просил непременно кончить к зиме, чтобы поставить эти сценки на консерваторском спектакле.