– То есть вы намекаете… что пришли что‑то… давать, что ли?

– Именно. Только сначала хочу поговорить… А вы – вы… можете для собственного спокойствия считать, что и впрямь спите. Спите все эти годы после августа. Мысли я слышу, конечно, – но главным образом те, которые думаются в данный момент. Вот мы и подумаем немножко на заданные темы. – Гость каким‑то удивительно уютным, домашним жестом почесал щеку. – Как вы относитесь к КПСС?

Скулы седого человека медленно выдавились двумя буграми наружу. Ну как этому щуплому объяснишь в двух словах? Потому с вами, с интеллигентами, никто и не хочет разговаривать всерьез, подумал он; простые вещи вы пытаетесь изобразить неимоверно сложными, а сложные норовите упростить донельзя. И тут он внутренне дернулся, а потом съежился: ведь слышит! Но гость не подал виду; он спокойно, доброжелательно ждал ответа.

Как можно, уже выйдя на пенсию, относиться к своей октрябрятской звездочке, к пионерскому галстуку? Одновременно и умиляешься, и морщишься брезгливо. Какой же я, дескать, был дурак… а в душе что‑то восторженно поет против воли: какой я был молодой!

Конечно, он еще, кажется, в семидесятых читал… этого, как его… югослава… ну вот, уже совсем память начала сдавать. Про новый класс, что ли… Джиласа, кажется. И еще какие‑то запретные для простых смертных труды, убедительнейшим образом и экономически, и политически доказывающие, что диктатура одной организации, на верхних этажах сугубо замкнутой и, фактически, отупляюще полурелигиозйой, для страны – губительное бремя. Эти книжки тогда многие почитывали в партийных верхах – из тех, кто хоть чем‑то еще интересовался, кроме того, как бы удержаться лет ну еще пяток… из тех, кто еще читать не разучился. Ну, почитывали. Беседовали тишком, как все обычные советские люди: куды котимся? Чаво будет?

Нужно было публично получить по мордасам на партконференции в ответ на униженнейшую мольбу о политической реабилитации, чтобы не головой начать понимать какую‑то там губительность для страны, а начать всеми потрохами испытывать сугубо личную, живую ненависть. Лютую.

Чтобы принимать решения, поступки чтобы совершать – нужны переживания, а не рассуждения.

– Не люблю, – сдержанно сказал седой человек.

– Понял, – ответил ночной гость. – А что вы любите?

– Россию, – без колебаний ответил седой человек. Пусть проверяет, подумал он, пусть в мозги лезет, если может. Каков вопрос, таков ответ. Вопрос дурацкий. Может, я пиво с воблой люблю.

– Прекрасно, – с каменным лицом произнес ночной гость, – А вы уверены, что иначе, как через развал страны, КПСС не разгромить? Уверены, что разгром компартии стоит развала России?

– Никакого развала не будет! – повысил голос седой человек. – Не допущу!

– Как? – цепко спросил гость.

– Да уж не как Горбачев в Тбилиси! И уж не как Крючок принялся, – усмехнулся седой человек. – Не силком, не танками. Чем больше на танках в любви объясняешься – тем быстрей от тебя все бегут. Экономика и культура! После разрушения партийного контроля над производством начнется резкий и быстрый экономический рост. И все опять стянутся вокруг России, потому что без нее, без этого мощного ядра, ни одной из окраин все равно не прожить. А взлет культуры обеспечит и укрепит роль именно русского народа как цементирующей силы. Все просто, если, понимаешь, не мудрить.

Ночной гость запустил пристальный взгляд седому человеку в глаза. Седой человек выдержал.

– Вы сами‑то верите в то, что это получится? – тихо спросил ночной гость.

А хрен его знает, подумал седой человек.