Это звучало весьма приблизительно, но она очень обрадовалась.

— Поверь мне, я это постоянно чувствовала!.. Она тебя не устраивает? Да?

— Может быть, я ее не устраиваю… — Ты?!

— Почему нет? Мало ли найдется причин. Например, мое раннее облысение. Обидно оплешиветь в двадцать пять лет. Знаешь, чем только я не натирал голову, какой только дрянью не пробовал, ничего не помогает! Не хотят расти, и все тут!.. А ей, я полагаю, не по душе плешивые…

— Да разве это плешивость?! — воскликнула Оленька. — Это же ум, ум! Это просто умный лоб!.. О, милый, милый! — забормотала она, падая передо мной на колени. — Я хочу быть тебе интересной! — Она наклонилась ко мне.

Пока она делала то, что «мужчины любят больше всего», я смотрел на свои джинсы. Их подарил мне Игорь Евгеньевич, поносив совсем немного, — они только чуть-чуть потерлись на швах, а тесть, оказалось, не признавал потертостей; они были слегка велики, но зато зимой под них можно было надевать кальсоны…

Оленька без сил откинулась назад, на ковер, потом попыталась подняться, но не смогла, только лепетала что-то об искусстве любви. Она была очень пьяна. Я поднял ее и усадил на кровать. Она требовала, чтобы мы еще выпили. Она расколотила бокал, я собрал осколки и не заметил, как порезал палец. Потом я увидел кровь и стал перевязывать палец носовым платком. Оленька бормотала что-то о позах и одновременно о том, как она несчастна. Я с удивлением увидел, что она плачет, и принялся ее успокаивать. Не нужно было ей столько пить.

Пока она не отключилась окончательно, я помог ей раздеться и заботливо уложил в постель. В этот момент я услышал, что стучат в дверь, и увидел, что дверь начала медленно отворяться. Сообразив, в чем дело, я успел вскочить и переставить на магнитофоне закончившуюся кассету. Музыка заиграла вновь, и дверь тут же захлопнулась.

Потом я поспешно одевался в коридоре. Оленькины родители так же осторожно высовывались и смотрели. По возможности трезвым голосом я сказал «До свидания» — и вышел. Музыка все играла.

Я ехал к Сэшеа. Я вез пакет с оставшимися двумя бутылками. Народу в метро было полным-полно. Затертый в конец вагона, я некоторое время бессмысленно глазел на свое отражение в темном стекле, но потом вздрогнул и посмотрел через торцевое окно в соседний вагон.

В соседнем вагоне ехал Ком. Наши взгляды встретились, но его темно-карие, почти черные глаза смотрели совершенно безразлично — так, словно он меня не узнал. Я разозлился и показал ему язык, но он, идол, даже не изменил выражения лица, даже не моргнул… Зато какая-то бабка, стоявшая рядом с ним и решившая, что мой высунутый язык относится к ней, прямо-таки вскипела.

Смутившись, я отвернулся, а когда снова заглянул в соседний вагон, го увидел, что Ком исчез, и только бабка, здорово разъярившись, что-то вопила, даже носик покраснел, и указывала на меня другим пассажирам. Мне самому пришлось скрываться… Что касается Кома, то я не знал, что и думал, о его выходках.

Я приехал к Сэшеа, чтобы — как и обещал — помочь с переездом, но сразу понял, что меня здесь совсем не ждали и никаким переездом не пахло. Хозяева собирались ужинать. Мирно-дружно. Лена, перемешивающая на сковороде жаркое, приветливо мне улыбнулась. Сэшеа встретил меня одетый по-домашнему — в заношенных тренировочных брючках и майке. По телевизору транслировали Кубок СССР по футболу. Никаких признаков раздела имущества…

«Успели помириться», — подумал я с облегчением и крепко пожал Сэшеа руку, сразу позабыв обо всем, что он натрепал мне на работе. Его улыбка, правда, показалась мне какой-то настороженной, но я не стал задумываться над этим.