|
Я помню наши споры и размышления, и ты их не забывай. Что касается смелости и чувства собственного достоинства, ты обрела их, потому что смогла обрести, а я – лишь инструмент, который за ненадобностью следует отбросить. Желаю, чтобы у тебя с Остином все сложилось счастливо. Не могу передать, как меня порадовало бы известие, что ваша семейная жизнь наладилась. Что касается неизбежности умалчивания о некоторых делах, нужно помнить, что в семейной жизни многое следует старательно скрывать в глубине сердца и при этом не испытывать ложных мук совести или страха. Этим кратким письмом прощаюсь с тобой еще раз. Несомненно, всякая связь между нами должна прекратиться. И при этом все же посылаю тебе наилучшие пожелания.
Любящий тебя М. P.S. Уничтожь это письмо тут же». «Дорогой Оливер! Спасибо за помощь нам с Макмарахью. Он хороший парень, хотя в этот вечер был не в самой лучшей форме. На Слоан-сквер его стошнило, после чего сразу стало лучше, и сейчас, слава Богу, он ничего не помнит. Несет в своей комнате покаяние с Parmenides в руках. Прилагаю чек на Кьеркегора. Я в восторге от этого автомобиля и, как только закончатся занятия, приеду за ним в Лондон. Сейчас тут самая горячка, все бегают, волнуются, поэтому не могу вырваться ни на минуту. Боюсь, я поступил бестактно в связи с Людвигом. Девушка мила, и хотя не очень образованна, все же не дурочка, но с сердечной болью утверждаю, что ее общество мне малоинтересно. Жаль, потому что Людвиг славный человек. Жду встречи. Эндрю. P.S. Мой самый одаренный ученик недавно попытался покончить с собой. Поэтому бегу его ободрять».
Ты серьезно писал свое последнее письмо? В самом деле серьезно? Но оно звучит чертовски фальшиво. Ты раньше таким не был. Ты пишешь: «о чем-то, наверное, забыл». Подскажу: обо всем, ради чего стоит жить. Разве человек – это машина? А ты выражаешься так, будто тебя от машины отделяет лишь шаг. И при этом имеешь дерзость поучать меня. Нет, не хочу читать твое сочинение о викингах, к черту викингов; и вместо того чтобы видеть тебя среди прочих в клубе Дизраэли, я бы предпочел вообще тебя не видеть. Мне хотелось бы с тобой встретиться с глазу на глаз и немедленно. Я требую объяснения в связи с твоим письмом. Согласен, мы могли вести разговор об аутсайдерстве, но я не помню, что чувствовал и думал в тот момент, я в таком разброде, в отличие от тебя сделан все-таки не из стали. Предлагаю, а точнее, настаиваю, встретиться завтра утром около павильона. Думаю, у тебя отыщется минута. Это письмо передаст тебе наш бравый пехотинец Уильямсон-младший. Твой Ральф». «Дорогой сын! Наверняка ты понимаешь, что поставил нас в очень трудное положение. Если бы хоть можно было обсудить это дело с тобой лично. Свое последнее письмо ты написал, так мне кажется, в надежде на нашу окончательную капитуляцию, что дало бы тебе все, чего ты желаешь, – Оксфорд, невесту, восторгающихся родителей. Но так не бывает. Мать, сразу тебе это говорю, не хочет, чтобы я писал тебе в таком категоричном тоне, но совершенно согласна (и просит, чтобы я об этом упомянул) с сутью моих выводов. Если сейчас, идя по линии наименьшего сопротивления, благословить твой брак и твое решение навсегда покинуть США, мы бы нарушили свои обязательства, родительский долг перед тобой, нашим сыном. Людвиг, сынок, ты не должен ни на минуту сомневаться в нашей любви к тебе. Ведь до сих пор мы жили счастливо, в мире и согласии, что в наше время скорее редкость. И именно это могло в некоторой степени заслонить недоразумения и разногласия, возникшие, наверное, раньше, но только сейчас ставшие явными. Мы никогда не были слишком суровы к тебе, да в этом и не было нужды, и нынешнее проявление суровости есть просто, видит Бог, следование нашему прямому долгу и нашей любви. Прошу, читай внимательно наши письма, потому что мы не от упрямства твердим одно и то же. Хотя мы не согласны с твоим отношением к военной службе, на этот счет спорить не будем. |
